— Я тоже. Ну, может, чуть больше.
После чего хватал учебники и выходил из класса с Шериданом Ноулзом, Доном Хойтом или Дэнни Хорбачом.
На фестивале клубники в 41-м Исмаил смотрел, как мэр Эмити-Харбор короновал принцессой Хацуэ. Он возложил ей на голову венок и перекинул через левое плечо перевязь. Хацуэ вместе с четырьмя другими девушками прошла сквозь толпу, разбрасывая конфеты с клубничной начинкой для детей. Отец Исмаила — владелец, издатель, редактор, главный журналист, фотограф и наборщик газеты «Сан-Пьедро ревью» — был особенно заинтересован в этом мероприятии. Из года в год на первой странице газеты публиковалась статья, завершавшаяся портретом коронованной красавицы и искренними признаниями выбравшихся на пикник семейств («Молтоны с Охранного мыса в восторге от фестиваля клубники, прошедшего в субботу»), а также редакционной статьей или стандартной по содержанию заметкой, выражавшей благодарность местным устроителям торжества («…Эду Бэйли, Луи Дункирку и Карлу Хайнэ-старшему, без которых не состоялся бы фестиваль и…»). Артур расхаживал среди празднующих в галстуке-бабочке и подтяжках, низко надвинув на лоб шляпу с круглой плоской тульей и загнутыми кверху полями; на шее его был толстый кожаный ремень с огромным фотоаппаратом. Пока отец фотографировал Хацуэ, Исмаил стоял рядом; улучив момент, когда тот посмотрел в объектив, Исмаил подмигнул Хацуэ, и она едва заметно улыбнулась.
— Соседка наша, — похвалился тогда отец. — Южному пляжу есть чем гордиться.
В тот день Исмаил был с отцом: сначала они перетягивали канат, потом играли в «трехногий забег».[28] Платформы, убранные к фестивалю папоротником, цинниями и незабудками, с принцессой и королевским двором, увитые вишневыми и еловыми ветками на опорах, проплывали как корабли перед оценивающими взглядами членов судейского комитета, включавшего мэра, председателя торговой палаты, начальника пожарной службы и Артура Чэмберса. И снова Исмаил стоял рядом с отцом, а Хацуэ проплывала мимо и, величественно поводя скипетром из гофрированной бумаги, приветствовала зрителей. Исмаил помахал ей и засмеялся.
Наступил сентябрь; они перешли в последний, выпускной класс. Все вокруг замерло, окрасилось в серые тона. Отдыхающие, приезжавшие на лето, снова вернулись в город; низко нависали облака, по ночам опускался туман, во впадинах между холмами тянулась легкая дымка, дороги развезло. Пляжи опустели, среди скал остались лежать пустые раковины, в безлюдных магазинах воцарилась тягостная тишина. К октябрю Сан-Пьедро сбросил маску разбитного гуляки и предстал оцепенелым, вгоняющим в сон лежебокой, чья зимняя постель застелена влажным зеленым мхом. Машины месили грязь вперемешку с гравием, двигаясь со скоростью двадцать-тридцать миль в час, похожие на медлительных жуков под нависавшими ветвями деревьев. От приезжих из Сиэтла остались лишь воспоминания и суммы на сберегательных счетах. Огонь в очагах был разведен, топливо запасено, книги с чердаков принесены, а одеяла заштопаны. Сточные канавы заполнились ржавыми сосновыми иглами и ольховыми листьями, источавшими резкий запах; в водосточные трубы устремились зимние дожди.
Одним осенним днем Хацуэ рассказала Исмаилу об уроках госпожи Сигэмура, о тех наставлениях, которые японка дала ей, тринадцатилетней девочке, — выйти замуж за молодого человека своего крута, за японца из хорошей семьи. Хацуэ снова призналась, что ей мучительно сознавать свой обман. Эта тайная жизнь, которую она скрывает от родителей и сестер, наводит на мысли о предательстве, ужасном предательстве, другого слова и не подобрать. Снаружи капли дождя просачивались через шатер кедровых ветвей и падали на заросли плюща, покрывавшего землю. Хацуэ сидела, прижавшись щекой к коленкам, и выглядывала в щель дупла; ее волосы были заплетены в косу, спускавшуюся по спине.
— В этом нет ничего ужасного, — убеждал ее Исмаил. — Глупости какие! С чего ты взяла? Это мир ужасен, Хацуэ, — прибавил он. — Не стоит забивать себе голову.
— Все не так просто, Исмаил, — возразила Хацуэ. — Я каждый день лгу своим. Иногда мне кажется, что еще немного и я сойду с ума. Иногда мне кажется, что так не может больше продолжаться.
Потом они лежали рядом на мхе, заведя руки за голову, глядя вверх на потемневшую древесину кедра.
— Так не может больше продолжаться, — прошептала Хацуэ. — Неужели ты никогда не задумывался об этом?
— Да, ты права, — согласился Исмаил.
— Как же нам быть?
— Не знаю, — ответил Исмаил. — Похоже, ответа нет.
— Ходят слухи, — сказала Хацуэ, — что один рыбак видел немецкую подлодку совсем рядом с островом. Подлодку с перископом; он шел за ней с полмили. Как думаешь, это правда?
— Нет, — успокоил ее Исмаил. — Байки, да и только. Люди боятся, вот и верят всяким россказням. Это всего лишь страх, ничего больше. Просто всем страшно.
— Мне тоже страшно, — призналась Хацуэ. — Сейчас всем страшно.
— Меня призывают, — сказал Исмаил. — Ничего не поделаешь, придется идти.
Они сидели внутри кедра и думали о войне, но она все же казалась слишком далекой. Здесь, в дупле дерева, она не тревожила их; им казалось, что они невероятно счастливы, живя тайной жизнью. Поглощенные друг другом, жаром тел, смешением запахов, сплетением рук и ног, они были защищены от правды жизни. И все же по ночам Исмаил иногда не мог заснуть, потому что в мире шла война. Тогда он в мыслях устремлялся к Хацуэ и думал о ней до тех пор, пока не начинал дремать; тогда война отступала, чтобы потом разлиться ужасом в его снах.
Глава 13
В буддийском храме закончилась служба, и Хацуэ стояла, застегивая пальто. В это время миссис Катанака, мать Джорджии, рассказывала о Пёрл-Харборе.
— Плохо, очень плохо, — говорила она. — Воздушная бомбардировка. Японские самолеты все разбомбили. Для нас это плохо, просто ужасно. По радио только об этом и говорят. Все время Пёрл- Харбор.
Хацуэ плотнее застегнула ворот и посмотрела на родителей. Отец, помогавший матери одеться, стоял и растерянно моргал, глядя на миссис Катанака.
— Не может быть, — произнес было он, но тут же поправился: — Хотя… может.
— Да, — подтвердила миссис Катанака. — Послушайте радио. Разбомбили Гавайи. Утром.
В кухоньке рядом с приемной они стояли вместе с семьями Катанака, Итихара, Сасаки и Хаясида и слушали радио. Никто ничего не говорил, просто стояли и слушали. Так продолжалось минут десять — никто не шелохнулся, все стояли, опустив головы, прислушиваясь к голосу диктора. В конце концов отец Хацуэ принялся ходить взад-вперед, почесывая голову и потирая подбородок.
— Пожалуй, мы пойдем, — сказал он.
Дома они снова слушали радио, — пятеро сестер и родители. Радиоприемник оставался включенным весь день, до позднего вечера. То и дело звонил телефон, и отец, говоря на японском, обсуждал случившееся с господином Осиро или господином Ниси. И сам звонил. Позвонит, почешет голову и снова слушает радио.
Господин Осиро позвонил еще раз и рассказал отцу Хацуэ, что в Эмити-Харбор один рыбак, Отто Виллец, поставил у входа в кинотеатр Итияма Сигэру лестницу и выкрутил лампочки под шатром. Пока он выкручивал, двое других помогали ему, поддерживая лестницу, и изрыгали проклятия в адрес семьи Итияма. Выяснив, что их нет, Отто Виллец с дружками отправился на улицу Лундгрена, остановил пикап перед домом Итияма и жал на сигнал до тех пор, пока Сигэру не вышел на крыльцо. Виллец обозвал Сигэру грязным япошкой и грозил перебить все лампочки в его кинотеатре — он что, не знает, что объявили затемнение? Сигеру ответил, что нет, не знает, спасибо, что сообщили; он поблагодарил их за то, что они выкрутили лампочки. На оскорбления Отто Виллеца он не обращал внимания.
В десять часов господин Осиро позвонил снова и рассказал, что вокруг всего городка расставлены вооруженные посты на случай нападения японцев. Мужчины с ружьями укрылись за бревнами вдоль пляжа с южной и северной стороны. Организована оборона острова, и прямо сейчас у охотничьего домика
