Я сделала два наблюдения — не знаю, разные или между ними есть связь. Во-первых, на работе, услышав, что я умею что-то, чего он не умеет, или побывала там, куда он не ездил, скажем услышав про дайвинг в Австралии или про то, как здорово я владею языками (а сам он лишь кое-как изъяснялся по- французски), Шон ухитрялся радоваться моим достижениям и даже хвастался ими. Меня это раздражало: можно подумать, это благодаря ему я стала такой умной и клевой. Ныряла у Большого Барьерного рифа я, но заслуга — его. Или, по крайней мере, мы будто бы сгоняли к Барьерному рифу вместе. Собственно, так и было. В Австралии всякому побывать охота. И к тому времени, как он заканчивал представление, весь этот чертов материк принадлежал ему. А все потому, что он там не бывал, а я — слетала.
Надо отдать ему должное: из всего умел извлечь пользу.
— Где она только не побывала, чем только не занималась! — восклицал он. — Она потрясная, а?
Но я вовсе не чувствовала себя потрясной. Мне хотелось кричать: выпусти меня из мешка! Дошло до того, что о сексе с ним — даже о любви — я мечтала в надежде вновь стать собой, без ярлыка. Но важнее было сделать так, чтобы он перестал мне завидовать. Делов-то — Австралия! Сел в самолет — и ты там. Так я думала до того, как узнала историю его детства, задолго до того, как поняла, что он-то вовсе не избегает зависти. Он упивался завистью, она стала верной его спутницей и утешительницей. Можете назвать ее честолюбием. Защита от тьмы.
Второе наблюдение: Шон не очень-то любит есть. Не еду не любит, а процесс жевания и проглатывания. Вообще-то и правда не слишком эстетично. При этом он держался гурманом, тщательно выбирал столик, с хрустом разворачивал салфетку, готов был бесконечно обсуждать выбор вина и придираться к спагетти не ручного изготовления. Затягивал, так сказать, прелюдию. Еду уже ставили на стол, а он все тянул. Складывал руки и внушительно договаривал тираду или даже начинал следующую. Наконец торжественно подносил ко рту первую вилку — «мммм» — хвалил блюдо, упругую сладость томатов-черри или что-нибудь в этом роде. Приступили к еде как таковой — стук вилок и ножей, — минута, и он уже остановился и смотрит в тарелку. Возьмет кусочек, поднесет ко рту и передумает. Опять смотрит на еду, словно допрашивая. Но вот придумает, как отвлечь меня, поспешно сунет в рот последний кусок и отодвинет блюдо.
Сидит сложа руки и смотрит на мой жующий рот.
Я была влюблена в этого человека — влюблена или, не знаю, одержима — и подпадала под ритм его аппетита. Я-то могла бы выступать на чемпионате едоков за Ирландию, и совместные обеды лишь усугубляли мое одиночество: я прожорлива, и он отвергает меня, как будто еда — мое изобретение.
— Очень вкусно, — приговаривал он. — А с песто ты пробовала?
Я пыталась представить себе жизнь за одним столом с таким человеком. Завтраки, обеды и ужины. Его домашние сидят, истекая слюной, и ждут, пока он кивком разрешит им приступить? А когда он отодвигает от себя тарелку, они тут же останавливаются? Эйлин, казалось мне, была из тех женщин, что и горошины выдает по счету. Чудо самодисциплины.
«К сожалению, Иви не ест мороженого. Ведь правда, Иви?»
То ли идеальная парочка, размышляла я, то ли они уже много лет не занимались сексом. Как только меня осенила эта мысль, картинка сразу же сложилась: потому-то они такие вежливые, такие воспитанные. И вот почему он с горечью оглянулся на меня, выходя из дома Фионы.
Но хотя я скинула семь — целых семь! — фунтов, питаясь одной любовью, про Эйлин я в те недели офисного романа особо не думала. Честно говоря, я забыла о ней и даже о Коноре. Возвращаясь домой, взирала на мужа с некоторым удивлением. Откуда он взялся — такой большой, такой настоящий?
Вот что бывает после насыщенного рабочего дня.
Первый раз мы с Шоном всерьез занялись любовью ранним вечером, когда после пятничного обеда побывали еще и на отвальной сотрудника, решившего взять годичный отпуск и провести его со своей яхтой. Мы задержались, когда народ уже рассосался, а в каком углу мы спрятались, какие позы принимали, кто что куда втыкал — это уже наше дело и никого не касается.
Тайная любовь[12]
Что за хрень такая с женами? Почему они это делают? Ведь не со мной одной такое случилось. Не только меня пригласили.
Поднимаю я утром незадолго до Рождества трубку и слышу голос:
— О, добрый день, Джину Мойнихан будьте добры.
— Это я.
— Привет, Джина, это Эйлин — жена Шона Валлели.
Я помню каждое слово этого разговора, каждый слог, каждую любезную интонацию: прокручивала в голове день за днем, разучивала по нотам. Я могла бы исполнять весь диалог как песню.
— О, привет, — отозвалась я. Чересчур поспешно. Подавившись этим самым «О». Звучало больше как «Охх», если прислушаться, но Эйлин с ритма не сбилась.
— Мне дала твой телефон Фиона. Надеюсь, ты не против. Хочу пригласить тебя к нам после Рождества. Мы устраиваем новогодний бранч, не знаю, говорила ли тебе Фиона, всегда устраиваем такой бранч, Шон готовит коктейли с бульоном для тех, кому нужно поправиться после праздников, — как они называются?
В жизни не слышала от нее столько слов подряд. И не сразу поняла, что она уже все сказала.
— «Удар быка»? — предположила я. Голос мой звучал странно. Что и неудивительно.
— Он самый. В любое время с одиннадцати тридцати.
Она не предоставила мне шанса ни отказать, ни согласиться.
— Шон будет рад тебя видеть. И Донала, разумеется.
Донала?
— Чудненько, — сказала я.
Донал — это, наверное, Конор.
— Ты знаешь, где мы живем, — за углом, налево от Фионы.
— Да, конечно, — подтвердила я.
— Серая шероховатая стена.
Шероховатая. Слишком деликатна, чтобы сказать: стена, мол, из старого гранита.
И не упомянула — с какой стати ей упоминать? — о том, как однажды вечером я припарковалась напротив этой стены и два часа кряду наблюдала за домом, пока не погасли окна. Не знаю зачем. Фиона с Шэем уехали в Маунт-Джульет на выходные, так что я могла не опасаться, как бы они не прошли мимо и не узнали машину. Это соображение сыграло свою роль. И наверное, мне хотелось оказаться поближе к Шону. Видеть тот куб света, внутри которого — он. А еще я хотела выяснить, спят ли они, то есть Эйлин и Шон, в одной комнате. Я опустила стекло. Ночной воздух был тих и неподвижен. Горело окно по фасаду, погасло окно по фасаду. Бестолковый свет на другом конце дома, углы и полуприкрытые двери мешают разглядеть. Погас. Загорелся в другой комнате. Поднималась и ныряла голова, силуэт — в центральном окне над дверью. Там, должно быть, лестница. Домик у них как на детском рисунке — миленький, квадратненький.
Кошку на ночь не выпускали.
К часу ночи я забыла, на каком я свете.
Промерзла до костей, переволновалась, глядя, как на лестнице мелькает голова, и теперь с трудом оторвала скрюченные пальцы от руля, чтобы включить-таки чертово зажигание.
Но разумеется, по телефону Эйлин ни словом об этом не обмолвилась. Не сказала: «Если тебе так понравился дом, что ж ты не постучалась в дверь». Нет, она деликатно пояснила: «Шероховатая стена из серого камня», и я сказала: «Ага».
У меня на столе ручка с перьями. Племянница подарила, когда ей было лет пять или шесть. Из подставки выглядывает балерина в пене голубых перьев. Иной раз, болтая по телефону, я поглаживаю себе
