тебе, что не жажду крови Дориа. Но, поскольку я слаб и подвержен страстям, как и все, я бы оправдал месть даже как священнослужитель. Если, разумеется, на Дориа и впрямь лежит ответственность за убийство.
Просперо в изумлении остановился.
— А разве он невиновен?
Кардинал тоже остановился и провел узкой изящной ладонью по верху изгороди из самшита, на которой все еще алмазно искрилась роса. Отняв влажную руку, Джоваккино вдохнул самшитовый аромат.
— Я считаю, что нет. Говорить, что Дориа — убийцы твоего отца, было бы преувеличением. Самое большое, о чем можно говорить с уверенностью, — это то, что Антоньотто погиб в результате некоторых их действий. Насколько я знаю, Андреа Дориа желал сохранить ему жизнь. Рано утром, после вашего побега, он высадился на берег с войсками.
— Для того, чтобы защитить жизнь моего отца? — Просперо произнес это едва ли не с насмешкой.
— А для чего же еще? Чтобы уничтожить его, Дориа достаточно было ничего не предпринимать.
Ответ был столь убедителен, что Просперо пришлось согласиться.
— Он обещал обеспечить сопровождение, — вспомнил Просперо. — Почему мне так и не сказали, что он сдержал свое слово? Кардинал улыбнулся.
— Твоя ненависть привлекает к тебе только врагов Дориа, которые хотели бы лишь разжечь твою злобу пуще прежнего.
— А их союз с Фрегозо? А отставка моего отца?
— Возможно, его принудил король Франции. У Дориа была одна цель — освобождение Генуи, и он полагал, что король Франциск будет содействовать этому. Король нарушил свои обещания.
— Так говорил Дориа. Вы верите этому?
— Я знаю, что это правда. Я приложил много усилий, чтобы удостовериться. — На аскетичном лице кардинала появилась примирительная улыбка. — В конце концов, я — Адорно и счел себя обязанным выяснить правду. Я надеюсь, что это тебе поможет.
— Мне нужны доказательства.
Его преосвященство понимающе кивнул.
— Ищи их, и Господь поможет тебе… Однако, каким бы ни оказалось окончательное решение, душевное спокойствие не возвращалось к Просперо. Хмурый и терзающийся, стоял он на другой день на берегу, дожидаясь высадки императора. Герцог Мельфийский указал ему одно из почетных мест среди знати и военачальников.
Под грохот орудий, фанфары и громкие возгласы толпы Карл V сошел на берег с огромной позолоченной галеры, которая в великолепии флагов и вымпелов вела сопровождавшую флотилию в порт, щедро украшенный по такому случаю знаменами.
Позади сверкающих шеренг войск, выстроенных на берегу, бурлила плотная шумная толпа генуэзцев на фоне гобеленов, расшитых золотом и серебром транспарантов, развевающихся знамен, преобразивших лавки и дома.
Император легко спустился с галеры по короткому, застланному ковром трапу. Внизу его ожидал Дориа с двумя десятками вельмож, которым он оказал честь, пригласив сопровождать его. За ними расположились новый дож в расшитой золотом одежде, а также его сенаторы в пурпурных облачениях и тридцать трубачей в красных и белых шелках, чьи серебряные, украшенные флагами инструменты звонко трубили салют.
Высокая худощавая фигура юного монарха резко выделялась на фоне пышной свиты придворных, сходивших вслед за ним на берег. Он был одет во все черное, и единственными его украшениями были орден Золотого Руна с бледно-голубой лентой на груди и расшитый жемчугом высокий воротник плаща. Король был превосходно сложен; считалось, что у него — самые стройные в Европе ноги. Его красивые брови были скрыты круглой бархатной шляпой, глаза, в тех редких случаях, когда смотрели пристально, казались яркими и выразительными. Но этим его краса и исчерпывалась. Продолговатое лицо императора было болезненно-бледным. Нос был непомерно длинен, и создавалось впечатление, что он торчит в сторону. Нижняя челюсть, покрытая жиденькой щетиной, сильно выдавалась вперед, а губы, пухлые, бесформенные, постоянно приоткрытые, придавали лицу туповатое выражение.
Протянув красивую руку, на которой не было ни одного кольца, король поднял с колен Дориа, затем стоя выслушал приветствие, прочитанное на латыни архиепископом Генуи. Король невнятно пробормотал короткую ответную речь, стоя на шаг впереди двух своих ближайших сопровождающих, один из которых, в огненно-красной одежде, был его духовник, кардинал Гарсиа де Лойаса, а второй, одетый скромно, — маркиз дель Васто. Его внимательные глаза отыскали Просперо и приветливо ему улыбнулись.
Герцог Мельфийский коротко представил своих племянников, Джанеттино и Филиппино, за ними последовал, как и подобало капитану неаполитанского флота, занимающему высокий пост на императорской службе, Просперо Адорно. Дориа был щедр на похвалы:
— Мессер Просперо Адорно уже заслужил благоволение вашего величества.
— Благодарение Богу, — произнес, слегка заикаясь, его величество,
— те, кто нам служит, не остаются без вознаграждения.
Улыбнувшись и кивнув, он хотел было проследовать дальше, сочтя такую милость достаточной наградой, но его задержал дель Васто.
— С вашего милостивого разрешения, сир, это тот самый Адорно, который одержал победу при Прочиде, коей ваше величество изволили восхищаться.
— Так! Так! Спасибо, маркиз, что напомнили. — Король удостоил Просперо внимательного взгляда своих царственных очей. — Я рад поздравить себя с тем, что у меня есть такой офицер. Я бы желал поближе познакомиться с вами, синьор!
Он прошел мимо, увлекая за собой Дориа, навстречу приветствиям дожа и — более кратким — гонфалоньеров note 31. Глотки генуэзцев исторгали восторженный рев, славя того, в ком они видели своего освободителя. Под этот рев, звучавший в его ушах подобно орудийному залпу, император уселся на белого мула, покрытого роскошными пурпурными попонами, поднялся по крутым улочкам, увешанным в изобилии знаменами, миновал особняки, украшенные гирляндами из дорогих материй и коврами и проследовал к кафедральному собору, где его прибытие в Геную было отмечено благодарственным молебном. Затем он посетил церемонию во дворце герцога и после ее завершения отправился на своем белом муле во дворец Дориа, где на время его пребывания королю был оказан достойный прием.
Ночью, когда вся Генуя праздновала великое событие, герцог Мельфийский устроил пир, за которым последовали восточный маскарад и бал.
За столом, справа от Просперо, сидела монна Джанна, а по левую руку — девушка из семейства Джустиньяно. И если Леоноре Джустиньяно его замкнутость была безразлична, то Мария Джованна Мональди казалась встревоженной.
— Джанеттино сказал мне, что, сойдя с корабля, император отметил вас особой похвалой? — спросила она.
— Джанеттино, по-видимому, был доволен.
— А вы?
— Я? Да, наверное.
— Вы не очень-то разговорчивы. И почему вы насмехаетесь над Джанеттино?
— Оттого, что я понимаю теперь, чего стоит любовь ко мне этих ваших сводных кузенов.
— Может быть, стоит похоронить прошлое?
— Для этого нужна слишком глубокая могила, — ответил Просперо.
— Но они сами вырыли ее. Вам остается только поставить надгробие.
— Боюсь, оно тяжеловато, и мне не хватит сил.
— Я помогу вам, Просперо, — пообещала она и вновь заговорила о той благосклонности, которую проявил к нему император. — Я была так горда, когда узнала об этом.
Позже, во время танца, к ней вернулись дурные предчувствия — слишком уж безрадостно и
