'Еще и какие!' – подумал Алексей Палыч.
– Давай свой портфель, я завтрак заверну.
'Как бы не так, – подумал Алексей Палыч. – Интересно, что я туда натолкал в темноте?'
– Спасибо, я поем в буфете, – сказал Алексей Палыч вслух. – Ты мне дай, Анечка, рубля два. И сумку для картошки.
Зайдя в спальню, Алексей Палыч затолкнул портфель с украденным продуктом под шкаф и отправился в магазин.
Знакомая продавщица (в Кулеминске все продавщицы со всеми знакомы) взвесила десять килограммов картошки.
– Или своя кончилась? – спросила она, хотя прекрасно знала, что Мухины картошкой не занимались.
– Да вот так... – ответил Алексей Палыч, чувствуя себя белой вороной, потому что в Кулеминске картошку сажал даже сам директор крупяного завода.
– Неважная картошка, – сказала продавщица и шепнула: – Анне Максимовне скажите, чтобы зашла. Есть баночная селедка.
– Хорошая? – наивно спросил Алексей Палыч.
– Да вы что! – изумилась продавщица. – К нам из города приходили, по пять кило брали.
И вот тут, размякнув, Алексей Палыч совершил первую ошибку. Сама по себе ошибка была незначительной, но, как увидим, будут другие ошибки, и это приведет к большому скандалу.
– Скажите, Клавдия Петровна... – В Кулеминске все продавщицы носили имя Клавдия. – Скажите, Клавдия Петровна, а что примерно едят дети месяцев трех-четырех?
– Мальчик или девочка? – деловито осведомилась продавщица.
– Ну, скажем, мальчик...
– Мальчик... – задумалась продавщица. – Конечно, это все равно мальчик или девочка. Это я так спросила... У меня-то девочка. А вот у вас как раз мальчик, разве вы не знаете, чем его кормят?
– Он уже большой. А чем кормили раньше, забыл.
– Да и я забыла. Моей-то семь лет, все лопает, лишь бы побольше. А вам зачем?
– Просто так. Из любопытства.
– Из любопытства... – протянула продавщица, и глаза ее нехорошо засветились. – Ну, ясно, из любопытства... Как же назвали мальчика?
– Еще не назвали, – машинально ответил Алексей Палыч и тут же ужаснулся своим словам. – Я хочу сказать... эти... родители... еще не придумали ему имя.
– Это за три месяца?! – изумилась продавщица.
– Вот представьте себе... – торопливо сказал Алексей Палыч. – До свидания.
Алексей Палыч быстро повернулся и пошел к выходу. Продавщица смотрела ему вслед. Смотрела с интересом и подозрением, которые Алексею Палычу ничего хорошего не сулили.
Когда Алексей Палыч занес картошку домой, Анна Максимовна была занята кормлением Андрюши.
Впопыхах Алексей Палыч засунул портфель слишком далеко под шкаф, и теперь ему пришлось доставать с помощью кочерги. Чтобы заглушить шум, Алексей Палыч запел.
Стоя на коленях перед шкафом и шуруя кочергой, Алексей Палыч ненатуральным голосом бормотал нараспев какое-то 'на-на-на, ля-ля-ля'.
Если при этом учесть, что и натуральным-то голосом он не пел никогда, что голос его от природы был слегка дребезжащим и что распевал он чуть согнувшись, то можно представить, что до Анны Максимовны донеслось некое козлиное бормотание.
– Чего ты раскашлялся? – крикнула она из соседней комнаты. – Выпей таблетку, а то в школе совсем охрипнешь.
– Это я не кашляю, а пою, – отозвался Алексей Палыч.
– Еще не легче, – засмеялась Анна Максимовна. – С чего же ты запел?
Выудив пыльный портфель, Алексей Палыч обтер его о пальто; поразмыслив, смахнул пыль с пальто одеялом, а одеяло перевернул на другую сторону.
Проходя через кухню, он приостановился у плиты, сказал 'ля-ля-ля' и в тот же самый момент положил кочергу на место, стараясь не брякнуть.
– Что ты сказал? – спросила невидимая Анна Максимовна.
– Я сказал 'ля-ля', – ответил Алексей Палыч, внезапно рассердившись на себя и свое мельтешение. – 'Ля-ля' и больше ничего. Что ты удивляешься? Эти песни ты целый день слышишь по радио. Я побежал, Аня, уже пора.
И Алексей Палыч поспешно ушел, оставив жену в легком недоумении. Подозрений у нее пока никаких не было. Просто Алексей Палыч дважды за сегодняшнее утро проявил необычную самостоятельность: сделал выговор дочери и пытался что-то спеть. Особенно удивительным было последнее. Алексей Палыч не пел ни на праздниках, ни на днях рождения, рта не открывал: стеснялся. Ему даже и за других было неловко, если пели очень громко.
Поэтому легкомысленное 'ля-ля', пропетое Алексеем Палычем, значило гораздо больше, чем могло показаться с самого начала. Это было отступление от правил, как будто Алексей Палыч на минуту перестал быть самим собой. Вот что выходило из простого 'ля-ля'.
И Анна Максимовна это отметила.
Отметила пока просто так, не делая никаких выводов.
Когда Алексей Палыч подошел к школе, было уже без десяти девять.
Со всех сторон тянулись к главному входу ученики. Те, что помладше, здоровались с Алексеем Палычем открыто и весело. Пожилые десятиклассники, боясь уронить свое достоинство, делали вид, что не замечают учителя, и здоровались, если только сталкивались с ним в упор.
Впрочем, в это утро Алексей Палыч и сам едва замечал своих учеников.
Он шел по двору, а взгляд его не отрывался от небольшой, обитой железом двери. В любой другой день он, не задумываясь, зашел бы на минуту в подвал и спокойно вышел бы оттуда, но сейчас ему казалось, что все это будет выглядеть подозрительно.
Тут он заметил, что с задней стороны школы отворилась дверь. Во двор вышла женщина и направилась прямо к подвалу. У входа в подвал она остановилась, подергала замок и, как показалось Алексею Палычу, даже постучала в дверь.
'Услышала ребенка! – пронеслось в голове Алексея Палыча. – Все пропало!'
Женщина заметила учителя и махнула ему рукой.
– Иди-ка сюда.
Алексей Палыч подошел. Лицо его было бледным и выглядело как лицо раскаявшегося злодея.
Это мог бы заметить каждый. Заметила это и стоявшая перед ним женщина, чему вовсе не удивилась. Она привыкла к тому, что все в школе были перед ней виноваты. Сама же она оказывалась всегда права.
К этому она тоже привыкла.
– Открой дверь.
– Зачем, Ефросинья Дмитриевна? – робко спросил Алексей Палыч.
– Затем, что там у тебя мое ведро осталось. Еще с прошлого года. Или ты его уже уработал?
Сердце Алексея Палыча, опустившееся в низ живота, начало помаленьку всплывать кверху. Конечно, и в этом случае он был виноват. Именно он занял подвал, в котором уборщица Ефросинья Дмитриевна хранила свои ведра и щетки. С тех пор Ефросинья Дмитриевна малость его невзлюбила и стала называть на 'ты', без имени-отчества.
– Ведра там нет, Ефросинья Дмитриевна. Вы все еще раньше забрали.
– Что же я, без ума, по-твоему?
На вопрос этот ответить определенно Алексей Палыч не решился, да и некогда было разговаривать – нужно было немедленно увести Ефросинью Дмитриевну от двери.
– У меня ключей нет.
– Принеси.
