Пока Борис и Феликс обживались в спортивном лагере, в Кулеминске тоже происходили кое-какие события.
Алексей Палыч в этих событиях не участвовал; он даже не подозревал, что они совершаются. Он помаленьку принимал экзамены и в первый же свободный день собирался наведаться в лагерь. Алексей Палыч не знал, что вокруг него уже начала сплетаться невидимая сеть.
Сеть эту плел кулеминский парикмахер Август Янович.
Август Янович был человеком вовсе не злым. Наоборот, весь Кулеминск знал его как совершенно безобидного старика. Болтливость его никому не причиняла вреда, а осведомленность даже вошла в поговорку. 'Этого и Яныч, наверное, не скажет', – говорили кулеминцы, рассуждая на тему: грибной будет год или нет?
Август Янович знал почти все, что происходит в Кулеминске. Это и понятно, если учесть, что других парикмахерских в Кулеминске не было. Рано или поздно – раз в месяц или раз в год – кривая жизни приводила каждого кулеминца в кресло Августа Яновича. При этом он с одинаковым успехом работал и в мужском и женском зале – тут все зависело от настроения. Если он с утра чувствовал себя бодро, то устраивался в женском зале; если болела поясница, то перебирался в мужской: там можно было работать молча.
В парикмахерской работали и другие мастера, но пожилые кулеминцы, словно по молчаливому сговору, причесывались, стриглись и брились только у Августа Яновича.
И вот этот вполне безобидный старик в один прекрасный день начал плести сеть, в которой скоро затрепещет, запутается Алексей Палыч.
Дело в том, что Август Янович имел вторую профессию. По совместительству он был сыщиком. Если точнее, то сыщиком-теоретиком или сыщиком-любителем, кому как больше нравится. Этому занятию он посвятил почти сорок лет. За эти годы он собрал множество книг о шпионах, о загадочных убийствах, о следователях и полицейских инспекторах.
Из книг следовал очень простой вывод: если начинать прямо с конца, то можно расследовать все что угодно. Новые книги Август Янович с некоторых пор до конца не дочитывал. Он останавливался перед последней главой, в которой все становится ясным, и начинал рисовать на бумаге кружочки и соединять их линиями. Чем больше линий сходилось к какому-нибудь кружочку, тем подозрительней становилось вписанное в него имя. Иногда таким способом удавалось угадать злодея, и Август Янович тихо радовался и засыпал в хорошем настроении.
В реальной жизни Август Янович тренировал свой ум на клиентах. Постепенно это вошло у него в привычку.
– Иван Иванович, вы были на той неделе в городе, – говорил он, намыливая клиенту лицо. – Не дергайтесь, будьте любезны... Раз я говорю, значит, так и есть.
– Был, – мычал сквозь пену Иван Иванович.
– Вот видите... Скажу больше: вы заходили к вашей дочери, а внучке вы принесли подарок. Скажу больше: вернулись электричкой... не задирайте подбородочек... электричкой двадцать три сорок. И еще больше скажу... Извините, мыло – не грязь, ничего вашим брюкам не сделается... скажу, что с зятем вы немного поцапались... Зять у вас ведь не сахар? Так я говорю?
– Так, – соглашался Иван Иванович. – Но в этот раз как будто...
– Не спорьте, – прерывал Август Янович. – Что было, то было. Между нами, конечно.
– Может, и было, – соглашался Иван Иванович, уже забывший, ругались они с мужем дочери в этот раз или нет. – Ну, ты, Яныч, даешь. Тебе бы в милиции работать.
Секрет такой проницательности Августа Яновича был не слишком сложен. Он заметил свежую стрижку Ивана Ивановича, но знал, что это не его стрижка. Значит, человек ездил в город. В город ему ездить было не к кому, кроме собственной дочери: театрами Иван Иванович не баловался. Из гостей кулеминцы обычно возвращались последней электричкой. К внучке, которую видишь раз в полгода, нормальный человек без подарка не поедет. А что зять был не сахар, об этом давно уже знал Август Янович со слов самого Ивана Ивановича. Не поругаться с таким зятем за целый вечер довольно трудно.
Итак, как будто все просто.
Для человека, знающего весь Кулеминск, возможно, и просто. Но при этом ум такого человека должен иметь определенное направление. У Августа Яновича такое направление было.
Но все началось даже не в парикмахерской. Все началось с разговора между Анной Максимовной и Ефросиньей Дмитриевной.
Ефросинья Дмитриевна работала на двух работах. Закончив убирать в школе, она направлялась в больницу, чтобы вечером, без помех, наводить чистоту в отделении неврозов.
'Нервных' она жалела. Иногда она даже приносила им домашние лепешки, считая, что казенная пища и здоровых может свести с могилу. 'Нервные', растолстевшие от безделья, от передач из дому, объевшиеся апельсинами, которые родня приносила чуть ли не мешками, лепешки съедали только из вежливости. Но Ефросинью Дмитриевну они уважали, делали вид, что ходят по струнке, и это ей нравилось.
А поздним вечером, когда больные уже спали, между двумя женщинами иногда возникала беседа. Вот как выглядела часть беседы, которая имеет отношение к делу.
– Пора и тебе ложиться, – сказала Ефросинья Дмитриевна, собираясь уходить.
– Только здесь и поспать, – согласилась Анна Максимовна. – Дома бы не дали. Закричит – все равно я вставай. Кричит он у нее что-то много. Руки, что ли, у нее какие-то не материнские...
– Молодая еще.
– Не в том дело. Меня-то ведь тоже этому не в школе учили. Сама научилась. Некогда ей. Утром убегает – кусок изо рта торчит. Вечером прибежит – за чертежи садится. А муж все летает...
– Сам-то помогает хоть малость?
– Сам-то? Да он не отказывается. А и от него толку немного. В последнее время еще и чудить стал.
– Это как же? – Ефросинья Дмитриевна замерла. В этот момент она была похожа на одно большое ухо.
– Как будто характером изменился. Раньше у него легкий был характер, а теперь нервный какой-то ходит, озабоченный. Продукты из дома зачем-то унес. Ну, унес, и бог с ним. Но ведь и сказать можно: взял, мол, для того-то и того-то. А он не говорит... Мне бы и ни к чему, да тут как раз Клавдия из овощного сказала: говорит, интересовался, чем ребенка кормить.
– Внука, что ли?
– В том-то и загвоздка, что не внука. Андрюшка от него не берет, капризничает. Я подумала было: какой-то другой ребенок у него есть... А потом рукой махнула. В его-то годы...
Перед глазами Ефросиньи Дмитриевны снова возник светящийся силуэт, окаймленный синенькими иголочками. Силуэт – теперь это стало ясно напоминал мальчишескую фигуру. Подвал был заперт на замок. Хозяином подвала был Алексей Палыч.
Ефросинью Дмитриевну так и подмывало – взять и все выложить Анне Максимовне. Та, конечно, сразу помчится в подвал... А вдруг там уже нет ничего? Жена с мужем всегда помирятся, а вот ей напраслины не простят. Тогда – конец задушевным беседам.
– Не думай ты, Анюта, ни об чем таком, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – Он по вечерам в подвале своем пропадает. С ним – Куликов Борька. Мастерят чего-то... Но, если хочешь, я разузнаю...
– Не надо, – вздохнула Анна Максимовна, – не мешайся ты в это дело. Это дело семейное.
– Ну, ну, – согласилась Ефросинья Дмитриевна. – Я и говорю... Ты отдыхай, я пойду.
Ефросинья Дмитриевна ушла. Но сосуд был уже переполнен. То, что наполняло его, должно было пролиться. И пролилось. На другой же день.
На другое утро пошел второй день лагерной жизни Бориса и Феликса. В это утро Ефросинья Дмитриевна привела в парикмахерскую своего племянника.
– Ты, Август Яныч, стриги, не жалей – лето теперь, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – Но челочку нам оставь.
– Будет челочка, – пообещал Август Янович, проводя электрической машинкой по затылку. – Не
