божественных, бывают и совсем странные люди.
Например, однажды Ганелон сам видел в тихой зале перед камином согбенного старика в совершенно черном, как ночь, как бы бархатном плаще до самой земли и в красной шапке на голове. Длинные тонкие пальцы старика с сильно расширенными суставами были явственно разъедены кислотами, голос звучал глухо и недовольно. Нелепые гримасы странного старика могли вызвать смех, но у Ганелона вызывали неведомый, самому ему непонятный страх. Говорили, что старик похищает детей и пьет их теплую кровь, но, может, люди лгали. А еще, и гораздо чаще, говорили, что этот нелепый старик в бархатном, как ночь, плаще и в нелепой красной шапке умеет делать настоящее золото из самой простой глины и даже из птичьего помета.
Наверное, это так.
Амансульта ведьма.
Говорят, под левой грудью семнадцатилетней хозяйки Процинты есть тайный знак, отметка дьявола, некое темное пятно в виде отпечатка лягушечьей лапки. Говорят, что если ткнуть в это пятно ножом, Амансульта не почувствует боли.
Ганелон быстро перекрестился.
К башне Гонэ путь запрещен.
Ганелон боялся.
Он следовал за хозяйкой тайно – по приказу брата Одо. Он боялся попасться на глаза хозяйке, он прятался в кустах и шептал про себя: «Ведьма.»
Он был уверен – ведьма.
Ведь он сам, ведь он собственными ушами слышал: Викентий из Барре читал Амансульте странные вещи.
«Ведь ты вошел в школы афинян, находясь далеко от них – читал вслух монах Викентий, – и таким образом к хорам плащеносцев ты присоединил тогу, чтобы учение греков сделать наукой римской. Ты передал потомкам Ромула все лучшее, что даровали миру наследники Кекропса. Благодаря твоим переводам музыкант Пифагор и астроном Птолемей читаются на языке италийцев, арифметик Никомах и геометр Евклид воспринимаются на авзонийском наречии, теолог Платон и логик Аристотель рассуждают между собой на языке Квирина, да и механика Архимеда ты вернул сицилийцам в латинском обличии…»
В огромном камине полыхали поленья, прыгали отсветы по выцветшим гобеленам. Монах Викентий из Барре, поставив тощие ноги на скамеечку и откинувшись на спинку низкого деревянного кресла, вслух зачитывал странные слова.
Амансульта внимала.
«Ты спрашиваешь, за какую вину я осужден. Меня обвинили в том, что я хотел спасти сенат. Желаешь узнать, каким образом? Мне поставили в вину то, что я препятствовал клеветнику в представлении документов, которые свидетельствовали бы об оскорблении величества сената. Что теперь, о, наставница, думаешь? Но я желал и никогда не откажусь желать здоровья сенату. Повинюсь ли? Но это будет означать отказ от борьбы с клеветником. Могу ли я назвать преступлением желание спасти сенат? А ведь он сделал все, чтобы своими постановлениями, касающимися меня, представить это в качестве преступления. Но часто обманывающее самое себя неблагоразумие не может извратить действительные заслуги, и я полагаю, согласно предписанию Сократа, законом является то, что недостойно скрывать истину или соглашаться с ложью. Но судить, правильны ли были мои поступки, я предоставляю на твое усмотрение и оценке мудрых людей. А чтобы потомки не забыли ход этого дела и знали истинное положение вещей, я запечатлел их с помощью стиля. Нужно ли еще говорить о подложных письмах, на основании которых я был обвинен в том, что надеялся на восстановление римской свободы. Явный обман мог бы раскрыться, если бы мне удалось воспользоваться для защиты признанием самих клеветников, что во всяком разбирательстве имеет наибольшую силу. Но на какие остатки свободы можно было еще надеяться? О, если бы хоть какая-нибудь была возможна!»
Слова звучали странно.
Они были как бы обращены к Амансульте.
Но этого не могло быть, хотя бы потому, что старые списки и книги принадлежали дальнему предку Амансульты Торквату.
Именно Торкват построил когда-то верхний, уже не существующий замок, от которого осталась лишь башня Гонэ. Принцепс сената, комит священных щедрот при короле варваров Теодорихе, захватившем Рим, первый министр, иначе магистр оффиций, последний истинный римлянин и философ, павший жертвой мерзкой клеветы, Торкват, дальний предок Амансульты, из далекого прошлого жаловался:
«На какие остатки свободы можно еще надеяться? О, если бы хоть какая-нибудь была возможна!»
Торкват казнен.
Он был казнен много веков назад.
Не слушай никаких шепотов, будь тверд в вере, Ганелон, повинуйся Богу.
Упорно и осторожно, стараясь не наступить на сухую ветку, не зашуметь травой, не споткнуться о ненадежный камень, Ганелон тайно следовал за хозяйкой.
Кастеллоза.
Замковая.
Девица Амансульта действительно выросла в замке без матери – стараниями Хильдегунды и других служанок.
Был благородный граф Гийом, рыцарь из графства Руссильон, того самого, что граничит с Каталонией и Нарбонной. Граф был строен и умел обращаться с оружием. Он много путешествовал и любил угождать дамам. А прекрасная дама Соремонда, супруга барона Теодульфа, человека знатного, но грубого и дурного, полюбила его.
Иисусе сладчайший!
Даже после проистечения стольких лет старая служанка Хильдегунда рассказывала о прекрасной Соремонде всегда только тайком – вот как барон, томящийся в сарацинском плену, был ей страшен и в отдалении.
Благородный граф Гийом страстно полюбил Соремонду, стал петь о ней и слагать о ней песни, вдохновленные его страстной любовью.
Соремонда, веселая и прекрасная, полюбила графа Гийома больше всего на свете.
О том, конечно, донесли барону Теодульфу и он, как человек грубый и гневливый, не стал тянуть. Приказав всячески стеречь собственную супругу, он специально встретил в уединенном месте благородного графа Гийома и убил его. А, убив его, приказал вырвать из груди убитого графа сердце и доставить в свой замок.
Сердце графа жестокий барон Теодульф отдал поварам, велев приготовить его с перцем и подать его на обед супруге.
Когда супруга съела поставленное перед нею кушанье, барон Теодульф спросил:
«Знаете ли вы, что вы сейчас съели?»
Супруга ответила, что не знает, кроме того, что съеденное было очень вкусно.
Тогда барон Теодульф весело объявил супруге, что кушанье, столь понравившееся ей, было приготовлено из сердца некоего известного ей графа Гийома, а чтобы убедить в том прекрасную Соремонду, он приказал показать ей отрезанную голову графа.
Увидев голову благородного графа Гийома, прекрасная Соремонда, давшая жизнь Амансульте, тотчас лишилась чувств. А когда пришла в себя, то сказала так:
«Мессир, вы, конечно, дали мне столь прекрасное кушанье только для того, чтобы я никогда больше не ела ничего другого.»
Услышав это, разгневанный барон Теодульф бросился на супругу с кинжалом, но прекрасная Соремонда подбежала к окну и бросилась вниз с донжона.
Старая Хильдегунда, рассказывая такое Амансульте, пугливо оборачивалась в сторону ночи, царящей за окнами замка…
В колеблющемся свете свечей неясные тени сумрачно бегали по каменным стенам.
Ганелон, нечаянно оказавшись за чуть приоткрытой дверью, с ужасом прислушивался к словам старой служанки.
Он действительно был в ужасе.
Он по-настоящему боялся.
Но юная Амансульта только кивала. Ее занимало совсем другое. Она думала не о своей несчастной и прекрасной матери Соремонде. которую почти не помнила, она думала о своем ужасном отце.
– Салах-сарацин, – произносила вдруг она, иногда даже безжалостно перебивая старую Хильдегунду, – говорит, что святые паломники в Палестине, заняв некий город и убив его жителей, на некоторое время бросают в песках тела убитых неверных. Через месяц или два можно вернуться в указанные места и без труда собрать в песках между костей скелетов золото и драгоценные камни, которые неверные пытались утаить, проглотив их.
Старая Хильдегунда клала крест на сухую грудь.
Старую Хильдегунду пугало, что семнадцатилетняя девица думает не о несчастной Соремонде, а о своем отце жестоком бароне.
Ведьма, шептал про себя Ганелон, тайно следуя по узкой тропинке.
Светлые длинные волосы Амансульты нежны и шелковисты, они красиво вьются на висках, грудь высока, но в светлых глазах Амансульты всегда холод и лед, как в темном погребе, а под левой грудью, так говорят, отметка дьявола – темное пятно в виде лягушачьей лапки.
Перивлепт.
Восхитительная!
Но ведьма, ведьма. Истинно ведьма.
Он, Ганелон, по приказу Амансульты, обязан посещать ученого клирика. Он обязан учиться тому, чему его может научить ученый клирик, потому что ему, Ганелону, положено помогать монаху Викентию. Но он, Ганелон, презрев желания госпожи, теперь тайно карабкается за нею по горной тропе, потому что так приказал брат Одо.
«Стань тенью своей госпожи, Ганелон, душа твоей госпожи в опасности, – сказал Ганелону брат Одо. – Стань тенью своей госпожи, прозванной Кастеллоза, везде следуй за нею, везде приглядывайся к ее поступкам, заглядывай в ее книги. Стань внимательными тайными ушами, слышащими каждое слово нечестивого монаха Викентия из Барре, стань внимательными тайными глазами, замечающими все, что происходит в замке Процинта. Помоги своей юной госпоже, не дай нечестивому дьяволу похитить живую душу. Ведьмы ужасны, Ганелон. Там, где рассеют они порошок из растертых костей мертвеца, замешанный на пене, упавшей с губ белой жабы, там грядет неурожай, там цветущее поле покрывается червями, змеями, сусликами. Не допусти такого торжества злых сил, Ганелон, спаси свою госпожу. Ведь ты призван. И ты предан общему Делу. Ведь ты Моньо, ты простой монашек. Такие, как ты, они и есть спасители мира. Ты агнус деи – агнец божий, искупающий грехи мира.»
Ганелон упорно карабкался по тропе.
Он знал, ученый клирик ждет его в замке.
