чучело ихтевмона.
И боль.
– Слушай меня, старик. Начиная с этого мгновения я каждые полминуты буду отрубать катару один палец, – негромко, но твердо, изо всех сил борясь с болью и с головокружением, произнес Ганелон. – У меня осталось совсем немного времени, но этого времени хватит, чтобы добиться от тебя простых ответов. Я ведь говорю правду, старик?…'
VII–IX
'…видел город.
Шпицы гигантских соборов, многоэтажные колоннады, массивный каменный акведук, пересекающий шумные улицы, каменные триумфальные столпы, украшенные ангелами, широко распростершими над миром свои величественные крыла, а внизу опять и опять шумные улицы, переполненные экипажами, повозками, каретами, всадниками.
Перезвон звонких колоколов.
Бесконечные толпы.
Ганелон видел вечный город как бы с большой горы, или с большой высоты, на которой парил свободно, как птица.
С огромной высоты он видел, что вечный город так велик, что нигде не кончается.
Храмы, дворцы, форумы, палаццо, акведуки, бани, набережные, колодцы, жилые здания – вечный город занимал все видимое пространство от горизонта до горизонта, нигде не прерываясь. Похоже, он давно поглотил поля, леса, запрудил реки, пересек их многочисленными мостами.
Ганелон задыхался от высоты, на которую его занесли видения.
Он видел, что город велик, город бесконечно заполнен жизнью.
Где-то кричал петух, может быть, на балконе. Терся спиною мул – о древний памятник. Грохотали колеса повозок по мостовым, вымощенным камнем. Плакал ребенок, смеялись на углу распутные женщины. Откуда-то доносились звуки затянувшейся службы.
И все это был один город.
Тот самый, который совсем недавно лежал перед Ганелоном пустой и в руинах, и в котором в каменных развалинах Колизея, поднимая к небу острую морду, выла волчица.
Поистине вечный.
Правда, в самой несокрушимости его, в самой его непреодолимой вечности проскальзывала вдруг какая-то неожиданная бледность, какая-то неестественная неясность. Видения начинали слегка волноваться, смазываться, по ним вдруг пробегала смутная волна, как это бывает с зеркальной поверхностью пруда, когда над ним пролетает случайный ветер.
И голос.
Пугающий, размывающий видения и колеблющий видения голос.
Сквозь вечную мощь каменных стен, сквозь величие соборов, встающих над городом как скалы, сквозь строгую продуманную красоту набережных, вдруг проступали, как бы бесшумно прожигая дыры в этих видениях, то закопченная деревянная балка со злобно скалящимся под нею подвешенным на веревке зубастым чучелом ихневмона, то дымный камин, в котором, волшебно подрагивая, танцевал веселый огонь и таинственно булькало в глиняном горшке дьявольское варево старика Сифа.
И голос:
– Оставь его, Сиф. Пусть он там и лежит. Не прикасайся к нему. Все равно мы оставим его в подвале.
Ганелон медленно приоткрыл глаза.
Даже это усилие отозвалось в нем болью.
Ныли связанные, заломленные за спину руки.
Он увидел светлый и длинный плащ.
Край этого светлого и длинного плаща, чуть не достигая пола, слабо колебался перед его глазами.
Конечно, Ганелон знал, кому принадлежит плащ, кто любит кутаться в такие светлые длинные плащи.
Амансульта.
Амансульта стояла так близко, что Ганелон мог ударить ее по ногам своими связанными ногами.
Ударить и, когда она упадет, дотянуться связанными руками до горла.
Или зубами.
Перивлепт.
Восхитительная.
Он боялся открывать глаза, но они были уже открыты и ему оставалось лишь усилить внимание.
– …наверное, его послал брат Одо, – услышал он ровные пояснения, которые давал Амансульте старик Сиф по кличке Триболо. – Я не знаю, кто он, – старик, конечно, говорил о Ганелоне, – но я чувствую, что его послал брат Одо. Псы святого Доминика любят охотиться за чужими тайнами. Не понимая чужой тайны, они для простоты сразу называют ее злом и начинают за ней охотиться. Они ведь действительно не знают, что на самом деле составляет ту или иную тайну. Для них главное, определить в тайне зло. Они ненавидят зло. С позволения божьего они хотели бы задавить любое зло в самом его зародыше, поэтому они так торопятся, поэтому они совершают столько ошибок. Этот человек, – кивнул старик в сторону лежащего на полу Ганелона, – напал на нас. Он оглушил и связал Матезиуса. Требуя от меня ответов на свои странные вопросы, он отрубил палец Матезиусу. Он и мне угрожал кинжалом и собирался унести книгу из собрания Торквата. Я слаб, я не мог остановить его или помешать ему, но по странным глазам этого человека я понял, что он, наверное, не очень здоров. По его глазам я понял, что у него вот-вот может начаться приступ одной ужасной болезни, похожей на эпилепсию. Хорошо подумав, я решил не жалеть этого человека и искусственно ускорить наступление приступа. Я неторопливо отвечал на вопросы этого человека, нисколько больше не спорил с ним, почти во всем с ним соглашался, а сам все подбрасывал и подбрасывал в кипящий на огне горшок листья горного растения карри. Ты ведь знаешь, что влажные пары карри дурманят. Если бы у этого человека оказалось больше сил, – вздохнул старик Сиф, – мы сами могли угореть и даже погибнуть – и этот человек, и я, и Матезиус. Но, будучи поражен своею болезнью, этот человек первый потерял сознание. Тогда я развязал Матезиуса и пришла ты.
Старик покачал головой:
– Ни сам блаженный Доминик, ни его псы не понимают, что убийства в этом мире ничего не решают.
– А знания? – быстро спросила Амансульта и переступила с ноги на ногу так, что лежащий на полу Ганелон увидел, как дрогнули края ее белого запыленного плаща.
– Знания?
Старик медленно покачал головой.
Наверное, ему было что сказать по этому поводу. Наверное, Амансульта не просто так задала ему этот вопрос. Но старик сам ответил вопросом:
– Говорят, ты встречалась с римским апостоликом? Ты видела папу? Говорят, ты сумела высказаться?
– Да, Сиф, – негромко ответила Амансульта. – Я видела папу и я сумела высказаться, но папа мне не поверил.
– Он внимательно выслушал тебя?
– Он очень внимательно выслушал меня, Сиф, он много думал над моими словами, но я знаю, он мне не поверил.
Старик покачал головой.
Наверное, он решил дать возможность Амансульте придти в себя, потому что снова указал на лежащего Ганелона:
– Этот человек от природы награжден смелостью. Он пришел к нам один. Матезиус все проверил.
– Этот человек всегда приходит один, это его особенность, – подтвердила Амансульта и, ценя отношение старика к себе, вновь перевела разговор на папу: – Я сказала, Сеф, великому понтифику о книгах Торквата. Я сказала ему о том, какие знания хранятся в старинных книгах. Я попыталась объяснить великому понтифику, как много мы можем знать. Знаешь, что он ответил, Сиф?
– Не знаю.
– Он ответил просто. Он ответил мне вопросом. Он спросил: зачем знать так много такой восхитительной девице, как я?
– И все?
– И все.
– Ты ответила на эти его слова?
– Нет.
– Это неправильно, – покачал головой старик. – Ты обязана, как все, отвечать великому понтифику на любой его вопрос. Если великого понтифика заинтересовало, зачем знать так много такой восхитительной девице, как ты, ты должна была ответить ему и на это.
Амансульта тоже покачала головой:
– Когда я увидела апостолика римского, я сразу сказала ему, что не скрою от него ничего из того, что сама знаю. Однако, я отказалась присягнуть в том, что отвечу на любой его вопрос. Как я могу присягнуть, сказала я апостолику, если не знаю, о чем вы будете спрашивать. Может, вы будете спрашивать о таких вещах, о которых я не посмею или не захочу говорить.
– Твои слова звучат дерзко.
– Зато они правдивы.
Ганелон медленно перевел дух.
Он чувствовал, в подвале посвежело. Наверное, старик и его помощник успели проветрить подвал. Но встать или даже повернуться Ганелон все еще не мог. Он просто лежал на полу и прислушивался к словам Амансульты.
Он был поражен.
Амансульта виделась с папой! Она разговаривала с великим понтификом, с апостоликом римским!
– Я заявила нунцию, что а Латеранский дворец меня привело важное дело. Это правда, ты знаешь. Я заявила нунцию, что кардинал Данетти передал великому понтифику мое послание. Нунций ответил: кардинал Данетти сейчас отсутствует, хорошо, если он появится через два-три дня. Нунций вел себя как рассерженный нотарий, он смотрел на меня так, будто я украла в храме реликвии. Он твердо заявил, что никогда папа не примет меня, что апостолик вообще не
