– …Господи, помилуй, – возвышал голос слепой трувер. – Ин номине Патрис ет Филии ет Спиритус Санкти!
Ганелон бросил тогда труверу монету. Но разве можно славить любовь, когда сам воздух вокруг омрачен дыханием еретиков?
Я бастард, вспомнил он с отчаянием.
Я бастард.
Я, брат Ганелон, верный пес господень блаженного Доминика, всего лишь бастард, всего лишь побочный случайный сын мерзкого богохульника!
В моих жилах течет проклятая кровь Торкватов!
Сердце Ганелона наливалось праведной яростью.
Папский легат Амальрик прав. Все еретики в Барре должны умереть. Они должны жестоко умереть в назидание всем остальным еретикам. Даже скот в Барре должен быть уничтожен.
Ересь, она как чума. Она поражает всех и поражает в самое сердце. Ее не пугает страх воды и огня или какой-либо другой страх. Еретики нечисты. Может, единственное, на что они годятся – это седлать ослов для колдуний, приговоренных к очищающему огню.
Сердце Ганелона разрывалось от ненависти.
Я потерял брата Одо. Стрела, пущенная рукой гнусного еретика, лишила жизни истинно святого человека. Теперь уже никогда брат Одо неспешной походкой не пройдет по пыльным дорогам Лангедока, вдыхая густой, настоявшийся на овсах и на душистом клевере воздух.
Папский легат Амальрик прав: убить надо всех!
Господь своих отличит.
Дым…
Запах дыма…
Однажды Ганелона уже пытались задушить нечистыми колдовскими испарениями. Это случилось в Риме, в подвале рядом с Вороньей бойней.
Перивлепт.
Восхитительная.
Связанный, лежа на полу, он тогда спросил Амансульту:
– Нас что-то связывает?
И она, взглянув на окровавленную руку еретика Матезиуса, ответила:
– Кровь…'
XVI
'…во дворе валялся монах в задранной на голову рясе. Человек пять серджентов, все крепкие, усатые, раскачивали бревно, пытаясь выбить тяжелые створки монастырских дверей, окованные железными полосами.
Бросив у забора коня, Ганелон, никем незамеченный, задами скользнул в сад. Из крошечной часовни, знал он, прямо в библиотеку монастыря ведет узкий подземный ход.
Он дал слово брату Одо увезти из Барре монаха Викентия, и он хотел выполнить свое слово.
Затаившись за густым буком, он внимательно осмотрел сад.
Похоже, сердженты не подозревали о существовании тайного подземного хода, они, как быки, продолжали ломиться в ворота, а может, это они дали такой обет – войти в монастырь Барре только через главные его двери.
Ганелон бесшумно скользнул в крошечную часовню.
Сумрак.
Густые тени.
Сладкий тихий запах ладана и кипарисового масла.
Едва теплящаяся лампадка перед распятием.
Ганелон упал на колени.
Господи, я страдал!
Господи, брат Одо пал во имя твое!
Господи, что наши страдания перед твоими!
Сумрак. Густые тени. Коврик перед распятием.
Перивлепт.
Конечно, Амансульту и его, Ганелона, связывала кровь.
Но что имела в виду Амансульта, произнося это? Кровь раненого Ганелоном катара или общую кровь, текущую в их жилах? Знала ли Амансульта о их родстве?
Перивлепт.
Восхитительная.
Ганелон был полон черного отчаяния и такого же черного гнева.
Это отчаяние, этот гнев вели его по низкому темному подземному переходу.
Он шел, ничего не видя перед собой, выставив вперед руки.
Наконец, он почувствовал под ногами выщербленные ступени.
По узкой витой лестнице из железа Ганелон поднялся прямо в монастырскую библиотеку.
Запах пыли.
Свет сумеречный.
Высокие мозаичные окна библиотеки, украшенные библейскими сюжетами, доходили почти до потолка, но все равно пропускали мало света. На широком деревянном столе в беспорядке валялись книги и списки, ножи для подчистки пергамента и перья, свинцовые карандаши и стопы бумаг, наверное, приготовленных для просмотра.
Краем глаза Ганелон уловил легкое движение.
Он обернулся.
Женщина.
Зачем в монастыре женщина?
Глухое, черное, до самого пола платье. Черный платок, низко опущенный на глаза. Выбившаяся из-под платка седая прядка.
Наверное, это и есть некая сестра Анезия, пришедшая в Барре из Германии, подумал Ганелон.
И решил: она, наверное, напугана. Она, наверное, смертельно напугана. А раз так, она непременно поможет мне.
Он сказал негромко:
– Я ищу монаха Викентия.
Сестра Анезия не ответила.
Он повторил:
– Я ищу монаха Викентия.
Только тогда женщина глухо ответила:
– Подойди к окну.
Ганелон медленно подошел к окну.
Серджентов отсюда не было видно, но, судя по грохоту, усиленному сводами монастыря, они еще не оставили попыток войти в монастырь Барре через его главные двери.
Сердженты упорны, подумал он. Минут через десять тяжелая дверь рухнет и сердженты ворвутся в монастырь именно так, как они этого захотели – через главный вход.
Им овладело равнодушие.
Он молча смотрел в окно.
Тщедушное тело монаха Викентия, еще больше тщедушное от того, что он был полностью раздет, висело вниз головой на толстом суку старого грушевого дерева.
Судя по безвольно опущенным рукам, монах Викентий был давно мертв…'
XVII–XVIII
'…грохот доносился снизу. Сердженты не отступали. Их жесткая настойчивость невольно внушала страх.
– Ты орудие дьявола, Ганелон.
Он поднял руки и закричал:
– Я орудие Бога!
Он видел: бледное лицо Амансульты иссечено ранними морщинами, ее прежде темные волосы посветлели, а местами между некоторых еще темных прядей выбивалась откровенная седина. Он видел: Амансульта, как и вавилонский маг Сиф, не нашла великую панацею.
Сердце Ганелона гулко стучало.
Черное платье. Черный платок. Глаза, затемненные усталостью.
Но вот странно, впервые Ганелон не увидел во взгляде Амансульты привычного холода и презрения.
Только усталость.
Страдание и усталость.
Амансульта не нашла великую панацею. Значит, дьявол ей не помог.
Ганелон задохнулся.
