Колесница подъехала к самому крыльцу, навстречу вышла молодая женщина. Короткий разговор. Колесница двинулась дальше — узкого оконца не видно было, куда. Священник вздохнул и споро засобирался. Первым делом нужно было навестить епископа Пемброукского.
Дионисий визита ждал — но не такого. И правильная улыбка скользнула на его лицо мгновением позже, чем обычно.
— Чем скромные служители Господа, влачащие свой крест на краю Земли, заслужили внимание столь великой персоны?
— Узнал? — священник с кряхтением огляделся, — А вот у меня глаза не те, не те. Книжный прах, морская соль, слёзы горького бытия, дым ладана… А попросту — годы. И вот — вместо знакомых лиц я вижу розовые пятна. Милые мне книги возвращает хитрое стекло — но не рассматривать же собеседника в лупу. — он вздохнул. — Да и что в неё увидишь? Прыщи? На голоса у меня память плохая — но кто ещё нарядится епископом в этих местах? Дионисий Сиракузский, это ты?
— Я. Хотя и не столь одинок, как тебе, святейший Пирр, кажется. Не далее, как два месяца назад я познакомился с прелатом-ирландцем. Епископ Теодор оказался весьма интересным человеком, кажется, он единственный из ирландцев видит пользу в белом духовенстве… Но я невежлив. Прошу тебя, владыка, присядь и расскажи — чем я могу быть тебе полезен?
— Пожалуй, многим…
Священник, оказавшийся патриархом Константинопольским Пирром, слеповато сощурился, нащупал сидение, предназначавшееся для важных прихожан, тяжело сел, чрезмерно выпрямив ноги. То ли суставы заел ревматизм, то ли Пирр играет старика, желая усилить сочувствие. Семь лет назад он бойко бегал по всему Риму, пытаясь уговорить кардиналов и Папу принять Эктесис — еретическое исповедание веры придуманное императором Ираклием. Не преуспел, зато запомнился человеком шустрым, пусть и подслеповатым. Но с тех пор прошло семь лет. Этим летом Пирр примирился с православной церковью после грандиозного диспута в Африке: в столице сидел заместитель, а сам патриарх, ближайший соратник Ираклия и Мартины, четыре года не показывался в своём диоцезе по соображениям сохранения остатков здоровья.
Пирр между тем пытался сформулировать свои сложности так, чтоб сохранить лицо. Дело было не в существе миссии — она-то как раз была совсем несложной. Экзарх Африки патрикий Григорий попросил установить совершенно точно — кто именно объявилась в Британии — настоящая дочь Ираклия или самозванка. А если самозванка — то насколько она похожа на настоящую базилиссу.
Патриарх подозревал — эта просьба-приказ была завуалированным наказанием. Маленькой местью человеку, сделавшему ноги из мятущейся столицы до того, как определился исход большой игры на жизни и пурпур. Теперь Пирр оставался союзником экзарха, но ненадежным и не особо ценным. А потому не роптал, зато старательно хромал на обе ноги и кряхтел почаще. Пусть соглядатаи доложат Григорию о смирении, терпении, и страдании. Но хотя дело и казалось заранее понятным и вовсе пустяковым, придать ему благообразный вид труда не составило. В обязанности константинопольского патриарха входил надзор за образованием детей императора. Так что теперь епископ Пемброукский лицезрел старого наставника, исполненного нетерпеливой надежды увидеть спасшуюся из заточения ученицу. И несколько смущённого тем, что его самого провидение избавило от горькой участи.
Смущение было неподдельным. Епископ это почувствовал, и испытал непроизвольный приступ уважения по отношению к Пирру. А вот сам патриарх в очередной раз клял про себя былую недальновидность.
Девочками императорской семьи он не особенно занимался. Не стал им близок, хотя, казалось бы, и должен был. Ибо все они были будущими монахинями. Но именно поэтому Пирра больше волновало будущее расположение мальчиков, которым предстояло править — страной, областью, армией. Вот к ним он в душу лез. А девочки… Помимо монастыря, перспектива у них была одна — выйти замуж за варварского царька, отведя тем самым угрозу от границ империи. Их обучением Пирр занимался не как духовник, и не как философ, а как чиновник: проверял учителей, читал доклады да справки. А вживе видал — по торжественным дням. Отчёт же для экзарха нужен убедительный. Иначе патриарх Пирр так и останется декоративной фигурой. Фишкой, показывающей, что патриарший престол в Константинополе ещё занят.
И что он мог теперь вспомнить о базилиссах? Очень невысокие, очень закутанные. У Августины и правда серые глаза. Большие. И — Бог и вправду не обошел брак Ираклия и Мартины знаками неудовольствия. Этой их дочери ещё повезло. Рыжая и лопоухая? Всё лучше, чем горбатая или глухонемая! А ещё — изо всех девочек он более всего избегал общества этой, проведшей младенчество в походах, и время от времени проявляющей замашки, далёкие от дворцовых.
Вот что было источником неловкости. Он не признался в том, что не лучший свидетель. И теперь его мнение оказывалось решающим. Сам экзарх проверить Пирра тоже мог разве бюрократически. Потому как знаком с базилиссой Августиной был ещё в меньшей степени, чем Пирр. И до переворота не был в столице почти три года. А значит, помнил двенадцатилетнюю девочку. Пусть и весьма своеобразную. А проверки по документам Пирр мог не опасаться. Что успеют раздобыть в столице люди Григория? Да всё то, что он сам писал для отчёта отцу девочек… Со слов учителей, разумеется.
Впрочем, в самозванстве новообъявившейся, а то и воскресшей, базилиссы, Пирр не сомневался. Откуда здесь взяться настоящей? Единственным аргументом против был зеркальный: какой нормальный самозванец начнет карьеру из такой глуши? Но и на этот вопрос ответ у патриарха был. Выставлять собственное уродство напоказ — вернейший способ лишиться всякой поддержки в империи. Традиция: урод не может быть императором. А вот варварам на это наплевать.
Рука патриарха, желая обрести опору в подлокотнике кресла, нащупала что-то мягкое. Какая-то тряпка… Белая ткань. Черный прямой крест. Уж это-то и его глаза различить способны.
— Что это?
— Накидка Августины, — пожал плечами Дионисий, — Когда увозили — забыли. Странно — она сама её вышила. Сначала носила чисто белую, и подлиннее. А вот прямо перед болезнью, после похода против разбойников — села и за полдня управилась. Словно урок отбывала. Точно так поклоны при покаянии кладёт. Без чувства, но серьёзно.
Самозванка? Пирр про себя поморщился. Явиться на торжественный выход отца в чёрно-белом — совершенно во вкусе настоящей. Августина упорно отказывалась носить роскошные императорские одеяния. И добилась своего. Но кресты — это шаг вперёд. В прошлом единственным украшением на длинном белом плаще — лацерне оставалась квадратная вставка чёрного цвета. И эта накидка была короче — пелерина придворной дамы, не военный плащ.
— Кстати, у неё теперь есть сын. Приёмный.
— Насколько он могущественен?
Если это вождь или король — значит, использован самый изощрённый способ напакостить императору Константу. Если не цепляться за власть — то можно всех сильных людей в мире сделать претендентами на корону.
— Настолько, что в силах молоко сосать, — улыбнулся Дионисий, — Ещё, говорят, сидеть умеет. Прежнего рода, считай, нет. Взяла от пленной.
— Умнее, чем я… надеялся. Теперь у любого убийцы две цели. И правильно, что не усыновила взрослого. Младенец её не свергнет. Даже когда вырастет — если воспитает сама, и воспитает правильно…
И в мыслях докончил: в любом случае, у императорского престола есть ещё один законный наследник, ещё одно беспокойство для Константа…
— Целей много больше, — заметил Дионисий, — Она удочерена кланом. Этих не перебьёшь, их тысячи. Очень похоже на ипподромную партию — но все друг другу родичи.
Повисла пауза во время которой каждый думал о сказанном и не сказанном. Дионисий заговорил опять.
— Я долго размышлял над степенью законности акта удочерения, и пришёл к выводу, оно абсолютно легально. Девочка осталась круглой сиротой четыре года назад. А исковый срок по делам об установлении родства — два года для проживающих в том же диоцезе, и три — для живущих вдалеке. Значит, преимущественных прав на опеку прежняя родня лишилась. А девочка, достигшая пятнадцати лет,
