— Слушаю тебя… — а вот Немайн то ли не проснулась, то ли не совсем здесь. Провела рукой по лицу, размазав смазку, чужую кровь и утреннюю свежесть, сбила шлем ободом на затылок. Получилось немного воинственно, и очень вольно.
— Как командующий этой армии обвиняю тебя в измене, и причинении вреда товарищам, павшим и покалеченным из-за неисполнения тобой своего долга. Как христианин — в принесении человеческих жертв. Как представитель короля, требую сдать оружие. Как судья…
Вот тут сида проснулась. И перебила.
— Затыкаешься и слушаешь! — голос сиды скорее походил на визг, и перебить его, неверное, было нельзя даже снеся голову с плеч. Железо по стеклу — скребло душу, и в самой гадкой форме, — Я головы резала? Я ночью в лес дуром пёрла? Твоей кавалерией? Ты плясать от счастья должен, что жив, что победил! Немочь дурная, обвиняет! Когда сам не способен выполнить последнюю волю друга. На сиду грязь свою свалил… Поди прочь. И подручников забери. Подале.
Эдгар, и без того спавший с лица, побелел, как скалы на побережье.
— Добрых рыцарей ты резать умеешь. Не лечить. А ещё — сводить с ума, да метить как жертву без толку! Я думал — ты этим остальных защитишь, а ты Кэррадока извела, и только. Припоминаю — по закону церкви сие карается мечом. Полагаю, мой подойдёт.
И потащил клинок из ножен. Сида в ответ выпрямилась, здоровая рука оперлась на щит. В заиндевевших глазах ворочалась… да, росомаха. Ни ворон, ни сова так не посмотрят. Анне на мгновение показалось, что всё ложь, что валлийских богов нельзя ни убить, ни ранить, ни победить, ни загнать под землю… Стало спокойно, надёжнее, чем за городской стеной. И не перехватила копьё за середину, только крепче сжала древко.
Шесть благородных воинов клана Вилис-Кэдманов подошли аккуратно, сбоку. Чтобы не попасть в сообщники — но и не оказаться напротив просыпающегося оборотня.
— Возможно, наша сестра преступница, — заявил один из них, — но не безродная бродяга. Без суда ты её не тронешь. Тем более, ты — не король и не церковь. Церковь — вон, поп. Молчит пока. Бой есть бой, с нами дрались люди. Сильные, злые. А сэр Кэррадок… Дело клана.
Услыхав такие слова, к ним присоединились воины других кланов, ополченцы. Права кланов — важны. Только позволь разок нарушить их королевскому человечку — покатится. Сначала — случаи, потом — головы. Иные рыцари сняли руки с рукоятей мечей и отступили назад. То ли против родичей выступить боялись. То ли струсили, поняли, на кого лезут. Но четверо сбились вокруг командира, выхватив мечи. К ним — сдуру, от мальчишеской храбрости ли, из верности ли — подскочили оруженосцы. Не все.
Викарий заметил — возле колесницы происходит неладное. Как бы не усобица. Поторопился — заговорить, развести, дать одуматься. Предупреждал же преосвященный Дионисий — у камбрийцев кровь горячая. Не та, что при Цезаре, но всё же — слишком горячая временами. Нужно уметь остудить страсти.
Потому — полушёл, полубежал, поспешая, но сберегая дыхание на торопливые речи. И всё равно — потерял, сбился — когда перед ним встали колесница, длинное копьё, сдвинутый на макушку шлем, рука, что впилась в край щита… Яростные серые глаза, полные молний. Образ, знакомый — до боли. И чужой, и родной. Гордый, величественный, враждебный… Душа всё поняла — мгновенно, но разум боялся вспомнить имя… Отчего-то повеяло догомеровской древностью. Что-то заставило метнуться вперёд изо всех сил — чтобы успеть, чтобы не хлестнуло в мир их двух чаш гнева… Чьего?
— Что происходит? — запыхался, даже пополам согнулся. Но — успел, глаза притухли. Августина… Вот только и узнал. Она… Но имя видения так и не пришло…
Сэр Эдгар — уставился, как гору обрушил, но почему-то эта гора ничего не весила.
— Помолчи, — командующий несколько долгих мгновений вспоминал единственное латинское слово.
— Меня опять обвинили в колдовстве, — тон августы был… обыденным. Так говорят о погоде. Моряки в плавании, жнецы на поле. Так несут воду — стараясь не расплескать, — а епископского суда господин представитель короля ждать не желает. Вон, меч достаёт. Боевой, а ему бы палаческий…
Удержалась, не выплеснула ярость из переполненных глаз. Молнии пляшут в свинцовых облаках, молнии ждут…
— Я — заместитель епископа. Улыбка — должностная, юридическое растяжение губ, — Если благородный муж очень торопится, то я могу провести суд… или отлучить от Причастия всякого, кто посмеет присвоить право Церкви.
Молчание. Только прошуршали рыцарей мечи, вползая обратно в ножны. Взгляд командующего сверлил… как камень щепкой.
— Сиятельный Эдгар, не делай вид, что не понимаешь. За ночь ты латынь не забыл.
Сиятельный только зубами скрипнул. В глазах тлело — птиц в полёте жарить. Вот только от этого взгляда ни холодно, ни жарко. Так, верно, себя чувствуют мученики. Хотя нет, им ещё и хорошо.
— Я могу попросить великолепную… Немайн, — великолепная выше чем сиятельный… Поймёт? Понял, славно, — перевести мои слова всем, кто не владеет латынью. А понял их не только ты. Здешняя разговорная латынь ближе к церковной, чем к вульгарной, а я старался говорить попроще…
— Хорошо. Суд. Здесь. Сейчас, — сэр Эдгар плюнул словами. В глазах Августы полыхнули далекие сполохи грозы. Она наклонила голову. Не склонила. Только кивнула. Чуть-чуть. И — снова пришло узнавание незнакомого, яркое, цветное, пьяное, знакомое и пыльное, как старый свиток, как молодость старика, как будто скромный священник с Сицилии мог жить во времена героев Эллады…
— Не дави на Церковь, сын мой, — укоротить, сдержать, успокоить, дать время на раздумья, — это… нехорошо. Но я уступаю, опасаясь ненужного кровопролития. Заседание начнём через час. Стороны выступают без консультации и советчиков. Протокол веду я. Подписывают свидетели от клана великолепной и ты. А теперь мне нужно помолиться, привести мысли в порядок и вспомнить процедуру.
Бухнулся на колени и зашептал под нос, перебирая чётки. По длинному кругу из малых бусинок.
— Час, — сэр Эдгар поднял голову к светлому пятну в облаках, — пусть будет час. И если меня не устроит приговор — то вполне устроит и отлучение.
Викарий его не слышал. Он вовсе ушёл из тварного мира куда-то вниз. На час. Который мог отмерить по числу прочитанных 'Ave, Maria' куда точнее, чем прочие — по Солнцу.
Часа не прошло — викарий молился, ему не смели мешать — а от репутации сэра Элгара мало что уцелело. Потому как в лагерь привезли сэра Кэррадока. Слегка контуженного, украшенного здоровенным синяком на лбу, и не только, едва пришедшего в сознание. Но вполне живого. Рыцарь поминал скачку вдогон за товарищами, темень, забытый, не запаленный факел, голову, и по общему пониманию, ещё не соображал. Нашли его в половине римской мили от леса, под раскидистым вязом. Ветку которого он и поймал лбом. Выходило — все, кто говорил, что рыцарь с ними ворвался в лес — лгали. Не по злому умыслу. Им так показалось. Словно глаза отвели, только наоборот…
По этому поводу позвали было Анну — на рыцаря посмотреть. Осторожненько так позвали. Сиду вовсе не решились трогать. Во-первых, боязно. Во-вторых — совестно. Ведь сколько дурного успели передумать. А главное, сказать. Выходило же, что она и не виновата. Анна не двинулась.
— Может, и отвели, — буркнула под нос, а кто хочет — расслышат, — только не наставница. Ну не умеет она глаза отводить, даже листик монеткой не обернёт. Видимость — не её, она настоящее делает, ясно?
Крыть было нечем. Получалось — Немайн даже до шишки на лбу Кэррадока не сглазила! Разве заставила отстать, чтоб меньше славы получил. И то — не докажешь. Анна не забыла усилить доказательство. Спросила, под каким деревом рыцарь нашёлся.
— Под вязом.
— Не ольхой? Грушей, сливой? Ручья рядом не было? Нет? Так при чём здесь может быть Немайн?! Она что, всемогуща?
После чего ушла в злые мысли. Поняла-то больше, чем сказала. А именно — что сэра Кэррадока ветка вяза спасла. Не доскакал он до битвы, вот жив и остался — поцелуй Немайн обозначал человека, которого должны убить. Не обрекал, даже не метил. Но люди, не знакомые с искусством, часто путают предсказание
