– Сами виноваты.
– Нет! Я убил Лудова, но зато…
– Что?! – с ожиданием качнулся к нему Гурский.
– Зато мое сердце спасло какого-то мальчишку.
– Это аргумент. Но запоздалый. Он страданий сына Лудова не убавит. Кстати, его сердце теперь тоже… еле дышит.
– Тогда пусть возьмет мое… – Это Шурка сказал честно. Без всякой рисовки. И без страха. В конце концов, Дорога все равно
– Вы в самом деле готовы, Полушкин?
– Конечно… – (Правда, сейчас уже стало боязно. Слегка.)
– Почему? Значит, жалеете, что стреляли?
– Нет… Землю жалею. И того пацана…
Гурский оглянулся на Кимыча. Тот сказал одними губами:
– Не то…
И Шурка вдруг ясно осознал, что близится конец.
И рванулось из него последнее отчаяние:
– Вы!.. Ничего не понимаете! Вы… не люди! Чем откатывать назад Землю, убрали бы лучше с нее таких, как Лудов!
Кимыч зевнул:
– Смешно. Пришлось бы убирать почти всех.
– Неправда!
– Правда, Полушкин. – Гурский опять говорил виновато. – Это не мы. Так показывают Весы.
– Да врут ваши дурацкие Весы!
…И ахнуло, скомкалось пространство. Шурку бросило назад, спиной и затылком ударило о твердое. Распахнулось над ним черно-синее небо с тысячей многоярусных созвездий. И в то же время светило сбоку, у горизонта, лучистое солнце. И ходило по небу несколько пятнистых лун.
Шурка лежал навзничь на каменной плите. Крепкая сила гравитации прижимала к неровной твердости его ноги, руки и плечи. Но голову он мог приподнять. И приподнял.
Налево, к солнцу, тянулась волнистая желтая пустыня. Из песка торчали редкие развалины.
И справа была такая же пустыня. А на камнях неподалеку сидели Гурский и Кимыч. Кимыч в обычном своем костюме с галстуком, а Гурский почему-то в голубой мантии и черной четырехугольной шапке с кистью – как у старинных ученых.
Кимыч сокрушенно покачал головой:
– Что же ты наделал, Шурка… – Никогда он раньше с Шуркой так не говорил.
А что он наделал? Это с ним… что-то наделали. Шурка так и хотел сказать. Но тут над ним нависла круглая тень. Шурка вскинул глаза. Это был гранитный шар. Больше метра в поперечнике. Он висел на цепи, которая уходила к перекладине, похожей на рычаг колодезного журавля.
И Шурка понял, что над ним – Весы. Только еще более громадные, чем там, в комнате. Но все равно – те же.
Гурский зябко запахнулся в мантию и сказал – будто не Шурке, а всей пустыне:
– Никто не может безнаказанно усомниться в точности Весов. Они непогрешимы.
– Пустите меня!
– Это не мы, – вздохнул Гурский. – Мы теперь бессильны помочь тебе. Мы даже не сможем избавить тебя от боли. Впрочем, это недолго.
«Что – недолго?» – Шурка опять глянул вверх.
Гранитный шар висел прямо над ним. Из него – словно тонкий луч – выдвинулась блестящая игла. С очень-очень острым концом. И Шурка почуял: конец этот смотрит прямо в центр незагорелого круга на его груди.
Глухо, будто из какого-то запределья, Гурский объяснил:
– В шаре – все накопленное зло. Он опускается неудержимо. Ты сам виноват…
– Нет! Уберите его!
– Убрать его не смог бы даже галактический взрыв… Зажмурься, вдохни поглубже и потерпи…
Но Шурка не смог зажмуриться. Глаза раскрылись широко-широко. Серый многопудовый шар приближался. Воистину – неотвратимость. Неторопливая, неумолимая. С тонким несгибаемым жалом. И Шурка вдруг понял, что та, «домашняя» игла была намеком, предупреждением…
Теперь острие было сантиметрах в двадцати от груди. И с каждой секундой делалось ближе на несколько миллиметров.
– Уберите!!
– Не можем, Полушкин… Попробуй сам. Последний раз. Докажи, что добра на Земле больше.
– Больше!
– Нет. Всюду обман, кровь, злоба, стрельба.
– Но ведь есть же и хорошее!
– Что?
– Ну… самолеты в Африку летят с едой и лекарствами!
– А по ним стреляют.
– Есть же… книги хорошие! Музыка!
– Она не спасает от зла. Послушав музыку, люди часто идут убивать.
– Но не все же!.. После хорошей музыки никто убивать не пойдет!
– Значит, плохой больше.
– А зато… а еще… есть друзья!
– Но есть и предатели. Их больше, чем друзей.
– А кто считал?!
– Весы.
Игла была в десяти сантиметрах. Разве успеешь что-то сказать? И у Гурского на все свой ответ. Гурский проговорил:
– Как ни спорь, а планета обречена. На ее поверхности много ядовитой плесени и мусора.
– А зато…
– Что? Ну?..
– Зато цветет иван-чай…
На миг шар замер. Да!
Но почти сразу он опять пошел вниз. Тихо и неумолимо. Тонко, почти безболезненно игла проткнула кожу. Вошла в мышцы груди. Шурка обрадовался, что боль не так уж сильна. Чтобы еще ослабить ее, он вспомнил Женькины косы. И даже улыбнулся. Чуть-чуть. Но игла скользнула между ребер глубже и тронула сердечную мышцу: Шурка вскрикнул – отчаянно!
Шар взмыл на метр. С иглы сорвалась и ударила в грудь теплая капля. А в сердце словно остался колючий шип. Шурка рванулся. Руки оказались свободны. Он толкнулся локтями, сел. Левую ладонь приложил к липкой точке укола.
Шар стремительно уходил вверх. Он, словно пушечное ядро, вре?зался в звездный небосвод. Созвездия рассыпались и гасли. Погасло солнце, встала на дыбы пустыня. Шурку кинуло во тьму, в провал, вдавило боком в пушистый ворс.
Но вот мягко заполнил пространство зеленоватый свет.
Шурка лежал в знакомой комнате на ковре.
Кимыч и Гурский (уже без мантии) стояли у письменного стола. Весы опять заслоняла зеленая занавесь.
Гурский вцепился в бороду. Он был откровенно растерян. Как обычный земной старик, обнаруживший пропажу кошелька.
Кимыч, как бабка, хлопнул руками по бокам. Поднял к потолку плаксивое лицо.
– Молокососы паршивые!..
