отец-то ему никак не должен принадлежать! Почему же и с ним нет у меня согласия?
Я, наверно, сам виноват…
Ну да, я сам виноват! Если не всегда, то часто. Но он-то… Уж лучше бы наорал на меня, а потом пожалел… А то ведь как чужой…
Может, обидно ему, что у него такой сын?
Но постепенно эти мысли делались более спокойными. Отстраненными. Может быть, от равномерной тряски. А может быть, оттого, что улицы были зеленые и веселые. По стеклам киосков пробегали солнечные вспышки. Над заборами доцветала сирень.
А куда же я еду? Скоро Центральное кольцо. Вот уже остановка «Гусевский рынок»…
Вдоль бетонной решетки, что отделяет рыночный павильон от тротуара, шагал светловолосый пацаненок, толкал перед собой сумку-тележку.
– Ивка!
Я растолкал неподатливых пассажиров, успел выскочить в зашипевшую дверь.
– Ивка, подожди!
Я узнал его по прошлогодней летней одежонке – слегка полинялой, но все еще яркой.
Ивка обернулся, заулыбался мне навстречу – как солнышки и луны на его лиловой рубашке.
– Саша…
– Ивка… Ты что тут делаешь? Хозяйственные закупки, да?
Он объяснил деловито:
– Мама деньги дала на рассаду. Здесь дешевле, чем в других местах. Ну, я и купил… Бархатцы, многолетнюю ромашку. А теперь – на кладбище…
– К нему?
Ивка то ли кивнул, то ли просто голову опустил.
– Один? – тихо спросил я.
– Мама занята. У нее опять сборы в дорогу. В Москву…
«А ты не боишься?» – чуть не спросил я. Прикусил язык. Не все же такие трусы, как я. А уж Ивка – тем более. Он пережил такое, что ему не до кладбищенских страхов.
– А в Москву вы зачем собираетесь? Митю выписывают, да?
– Не выписывают еще. У него всякие осложнения были… Но все-таки ногу ему спасли окончательно. А то недавно опять хотели ампутировать, пришлось бы делать протез, вот такой… – Ивка чиркнул себя пальцем повыше щиколотки – на коже остался от ногтя тонкий белый след. Ивка потер его и глянул не разгибаясь:
– Саша, а ты куда идешь?
– Куда глаза глядят…
На лице у Ивки написался новый вопрос. И я не стал ждать, спросил сам:
– Хочешь, я пойду с тобой?
– Конечно, хочу!
Я тоже взялся за ручку хозяйственной тележки, и мы пошли рядом. Через несколько шагов Ивка недоверчиво сказал:
– Но это же далеко…
– Ну и пусть. Я не тороплюсь.
– Пойдем на Пушкинскую. Оттуда автобус ходит как раз… туда…
До Пушкинской было три квартала. Мы шли по пыльной улице Сурикова мимо серых панельных пятиэтажек. В одной из них был магазин «Музыкальные товары». Застекленные витрины от земли до второго этажа. Ивка остановился, я тоже. В громадном стекле отражалась вся улица и кусты акации на газоне – с желтыми клювиками цветов. И мы на фоне этих кустов – во весь рост.
Я подумал, что Ивка подрос за этот год. Раньше он был мне до плеча, а теперь до уха. А ведь и сам я сделался повыше. Обгорелые штаны стали короче, синяя выцветшая футболка еле прикрывала пояс. Вот досада! Я не хочу взрослеть. На фиг мне такое счастье…
Ивкины луны и солнышки вовсю улыбались с его отражения. Но лицо его было серьезное.
Я понял, почему он остановился: посмотреть на скрипки.
– У Мити вот такая, да? – шепотом сказал я.
– Да… Мама ее отвезла ему еще весной.
– Хорошо, что спасли ногу. Скрипачам ведь часто приходится играть стоя…
Ивка кивнул и стал смотреть вниз. Царапинка на его ноге покраснела, на ней выступила кровинка (видно, ноготь острый). «Как след от скальпеля», – мелькнуло у меня.
За стеклом выстроилось все скрипичное хозяйство – от двухметрового контрабаса до скрипки- малютки, на которой играют самые младшие ученики музыкальных школ.
– …А вот эта как называется?
Вопрос был не мой. И не Ивкин. Мы увидели отражение незнакомого мальчишки. Он сидел на корточках позади нас, у штакетника.
Это был пацаненок Ивкиного возраста.
Мы оглянулись и разглядели незнакомца получше. Лицо его было острое, загорелое, волосы почти белые, а брови, наоборот, темные, как нарисованные углем. И ресницы черные – на них будто сажа осела. И загар – словно с примесью пыли. Мальчишка задрал колючий подбородок и смотрел на нас очень темными блестящими глазами.
– Вот эта, рядом с самой большой… Она как называется?
Он был в замызганной коричневой майке с рукавами, в затертых джинсах с поперечными прорехами на коленях. Они были зашиты, но неумело, через край. Видно, что пацан из тех, кто обитает на вокзалах и в колодцах водопроводной сети. Не исключено, что неподалеку его друзья. От таких можно ждать чего угодно. У них – борьба за выживание…
– Это виолончель, – сказал Ивка.
– Как?
– Ви-о-лон-чель, – разъяснил я, незаметно оглянувшись. – От старинного слова «виола». Виола – это предшественница скрипки.
Мальчишка смотрел то на Ивку, то на меня. И щипал нитки в разъехавшейся дыре на колене. Дыра была похожа на приоткрывшийся рот – черные нитки, как щели между крупными нечищенными зубами.
– Ви-о-лон-чель, – повторил мальчишка раздельно, словно передразнивая меня. – Это точно?
– Совершенно точно, – отозвался я. Чтобы Ивка не подумал, будто я опасаюсь этого юного бомжа. – У нас есть фотография знаменитого виолончелиста Брандукова. Он там в точности с таким инструментом.
– А он где живет? – нервно спросил мальчишка и встал.
– Он нигде не живет, давно умер. Это старинный снимок. А тебе… что за дело до виолончели? – Это у меня получилось не очень-то ласково. Шагал бы ты, мол, по своим делам, подальше от нас.
Но он не ушел. Может, решил, что я спрашиваю из интереса. И объяснил хмуро, но без задержки:
– Она мне теперь ни за чем. Но знать-то надо… Она меня спасла…
Ивка смотрел на мальчишку не так, как я. Бесстрашно и с сочувствием. Тихо спросил:
– От чего спасла?
– Вообще… Всего спасла, как есть… Ну, не сама она, а ее хозяин.
Теперь, конечно, полагался новый вопрос. Ивка спросил. Но совсем не про то:
– Ты, наверное, есть хочешь?
Мальчишка мигнул. Если бы такое сказал я, он бы обязательно огрызнулся. Но Ивка есть Ивка. Его ясная душа была видна сразу и каждому.
– Вообще-то да… Я утром не поел… – Мальчишка говорил сипловато, будто у него заложило горло.
На сумке-тележке был карман. Ивка достал оттуда полиэтиленовый сверток. В нем было пять жареных пирожков. Ивка дал мальчишке, мне и себе тоже взял. Пирожки были с капустой. Мы стояли и жевали, поглядывая на витрину. Будто все трое давно знакомы.
