Разве апостол Павел не говорил: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать»? Не окажись шкалик в шкапу, может, он, Иван, и промолчал бы, но шкалик оказался в шкапу, и он, Иван, действительно невесть что наплел государю, не признал в преображенском грубом полковнике своего государя.
Это бес шутит, подумал беспомощно. Это неудача такая в судьбе.
Но вслух, сам тому дивясь, искренне стоял на своем, преданно смотрел в не верящие глаза думного дьяка – да знаю я, знаю путь в Апонию! Упрямство такое напало на Крестинина, что язык как бы сам по себе жил, мотался сам по себе. Ему, такому языку, только под нож, ничего иного не остается, а он дразнился, он дразнил думного дьяка, стоял на своем в дьявольском упрямстве – вот, дескать, знаю путь в Апонию!
– Молчи! – наконец, прошипел думный дьяк. – Много слов – мало правды. Где сыскал маппу? Откуда взялась маппа?
– Казак привез с Сибири.
– С Сибири?…
Иван, дивясь злым усталым глазам Матвеева, повторил:
– Точно так.
– Ну, и где тот казак? – голос думного дьяка был ядовит и холоден, как жало змеи. – Он что, прискакал в Санкт-Петербурх прямо из Апонии?
Иван задумался:
– Может, и из Апонии…
И объяснил зачем-то:
– Сперва морем, потом посуху…
– Ты водки выпьешь, тоже идешь по лужам, ако посуху. Только бываешь мокрый. – Было видно, что терпения думного дьяка надолго не хватит. Стукнул пухлым кулаком по столу: – Сам придумал глупую маппу? Признайся! Сам выдумал острова?
– Да не так! – Иван перекрестился. – Видел истинный чертеж. В руках держал.
– А где он?
– Сжег, – зачем-то соврал Иван.
– Ну, сжег? – Матвеев нисколько не удивился, только презрительно повел мясистым носом. – Не противное ль дело, сжигать такие бумаги?
– Противное, – стоял на своем Иван. – Но сжег. Потому, как боялся. Долго терпел, держал при себе бумаги, даже выучил на память, а потом сжег. Подумал, что я интереснее перенесу новые острова на маппу, лучший учиню чертежик.
– Ладно, – Матвеев плотно утвердился на скамье. – Рассказывай.
2
И Иван рассказал.
Все рассказал.
Как его ломает ночами тоска, рассказал. И как он ничего не может поделать с тоской. И о черных сибирских снах рассказал, и о странном пророчестве старика-шептуна. И о книгах и маппах, которым отдал почти всю жизнь, а они подводят его своей неточностью. И рассказал, как он честен, как работает, как учиняет новые маппы, ничего не прибавляя от себя, а беря только от чьих-то знаний. Он ведь своею злосчастной маппой не козырял, он прятал свою злосчастную маппу, совсем не хотел, чтобы, попав на глаза, его маппа смутила бы кого-нибудь, тем более, государя.
Покаялся, это бес попутал. Дескать, вся его, Ивана, несчастливая жизнь – сплошной спор с бесом, непрерывная борьба с бесами. То указанные бесы тянут его в кружало, как на веревке, то заставляют на смех добрым людям пить винцо да куражиться, а то подкинут шкалик, не куда-нибудь, а прямо в рабочий шкап. Лезешь за бумагами, в мыслях никакого дурна нет, а вместо бумаг угадываешь под рукой шкалик. Ну, разве не бесовские штучки? Хорошо хоть, пошло на пользу – угодили государю. И даже рассказал, что с некоторых пор он, простой секретный дьяк Иван Крестинин, чувствует в себе некую тайну.
Печальная в нем есть тайна, сказал.
– А вот выбьют из тебя тайну палеными веничками, – угрюмо пообещал думный дьяк.
– Выбьют, – удрученно согласился Иван.
И прямо рассказал, как в октябре сидел в кабаке на Троицкой, и случайно услышал, как рядом два казака говорят о Сибири. Сразу вспомнил про неукротимого маиора Саплина. Говорил там все больше казачий десятник, ему, Ивану, запомнилось одно странное слово –
– Погоди, – жадно насторожился Матвеев. – Какое, говоришь, слово произносил десятник?
– Пагаяро.
– Прямо вот так произносил?
– Истинный крест!
– Ну? – теперь думный дьяк слушал жадно, даже посунулся со скамьи в сторону Ивана.
Так вот и получилось, объяснил Иван, совсем огорчившись. Кто ж с первого взгляда разберет, что за люди сидят в кружале? Одно было видно сразу, что те казаки издалека. Ну, он и вспомнил о маиоре. Решил спросить, может, встречали где казаки неукротимого маиора Саплина? Я тихо обратился, с полным уважением, на всякий случай приврал Иван. А десятник и другой казак обиделись. Там в кружале оказался вор, ярыга, он срезал пуговички с десятничьего кафтана. А десятник ухо срезал с ярыги. Прямо вот так отхватил ухо ножом. Больше того, десятник так рассердился, что пошел махаться портретом государя. Вот он, Иван, и боится говорить о случившемся. А на казака крикнули государево слово.
– А ты как выпутался?
– Я плохо помню. Хозяин вступился, – совсем застыдился Иван. – Хозяин выставил меня из кружала, и бросил за мной мешок. – О подводе, на которой его, мертвецки пьяного, привезли ко вдове, и о военных песнях, которые он пел, лежа на телеге, Иван умолчал. – Так чужой мешок и остался при мне. И ничего не было в том мешке, кроме челобитной да чертежика.
– Где мешок?
– Спрятал, – признался Иван. – Шибко боялся, потому и спрятал.
– Говори, что было в мешке?
– Так я уже сказал. Челобитная да чертежик. Ни денег, ни барахла.
– Молчи, дурак! – противоречиво приказал думный дьяк. – Как выглядел казачий десятник? Была при нем сабелька?
– Не было сабельки при десятнике, – припомнил Иван. – Его бы с сабелькой не пустили в кружало. А в самом мешке тоже не было ничего. Только челобитная да чертежик.
– Слова челобитной помнишь? – тихо спросил Матвеев.
– Выучил наизусть! – обрадовался Иван. –
– И золото?
– Ну да, и золото. Я ж говорю, – совсем обрадовался Иван. –
– Итурта? Не слыхал о таком острове.
– Да и я раньше не слыхал, – простодушно ответил Иван.
И вспомнил дальше, наморщив лоб, положив для верности ладонь на щеку:
– «А какой через вышеозначенные острова путь лежит к городу Матмаю на Нифонской земле, и в какое время надо идти морем и на каких судах, и с какими запасами и оружием, и сколько для того понадобится воинских людей, о том готов самолично объявить в Якуцкой канцелярии или в Санкт-Петербурхе судьям Коллегии…»
Думный дьяк даже застонал, приложив ладони к вискам.
– Хватит, – прервал Матвеев. – Изложишь на бумаге. Все подробно изложишь до последней буквицы. – И жадно спросил: – Кто подписал челобитную?
– Не разобрал, – повинился Иван. – Богом клянусь, не разобрал. Имя совсем как у меня – Иван, а фамилия длинная, написана хитро, всякими завитушками. Вроде – Козырь… Но это не вся фамилия, это только ее начало…
– Козырь?!
Иван удивился волнению думного дьяка:
– Истинно так. Неужто знаком вам такой человек?
Думный дьяк покачал головой:
– Я, может, уже десяток лет охочусь на того Козыря…
– Да зачем?
– Может, и скажу… – неопределенно и странно, с некоторой даже угрозой в голосе пообещал Матвеев. – Может, и скажу. Теперь от тебя зависит… Если солгал, Иван, завидовать тебе не будет никто… Пойман ты Богом и царем Петром Алексичем, а еще собственной глупостью… И если солгал, если придумал хоть одно слово, если сам наобум изобрел чертежик, и ничем не подтвердишь свои слова, совсем плохо придется тебе…
– Да ни слова не придумал, – совсем уже робко ответил Иван. – Память у меня такая, что я все помню. Тот козак, он сам проведывал Апонское государство. Писал в своих бумагах, что лежит оно на морской губе, званием – Нифонское. И люди там зовутся – государственные городовые нифонцы. И царя у них не полагается видеть. И имена царей в той стране нечеловеческие. Коль назначен там выезд царя, все встречные падают наземь и не смеют смотреть на своего царя.
– Неужто добрался?… – негромко, как бы сам себя спросил Матвеев. – Неужто обошел всех?… – И задохнулся, ударив кулаком по скамье: – Было там имя?
– Так я ж говорю, что было… Совсем явственное – Иван… А дальше длинно, кудряво…
