– Все равно не понимаю, – покачал головой Лоскут. – Бугра жалуешь, Павлика жалеешь, даже об ядовитом Евсейке, крикнувшем на тебя государево слово, печалишься. А мне за тайное сидение в зимовье ничего не выделил?
– Такое только Богом вознаграждается.
Помолчали.
– А ты-то, Гришка, можешь писать слова?
– Ну, не так, как Павлик.
– Но понятно будет?
– Понятно.
– Тогда бери чернильницу. Перебелишь весь свиток. Как мне надо, так перебелишь. Отправлю скоро Бугра и Евсейку в Нижний. Здесь они только вред приносят. Их скоро даже Юшко погонит, такие у них плохие характеры. Помнишь, как с Ярофейкой Киселевым было?
Лоскут помнил.
В декабре сто пятьдесят восьмого в двадцать шестой день пришел в Нижний острожек сын боярский Василий Власьев и прочел перед служилыми, торговыми и промышленными людьми строгую наказную память: указанных беглых воров и смутьянов Ярофейку Киселева, Ивашку Пуляева, Ваську Бугра и прочих других немедленно брать в колодки и отправлять в Якуцк под охраной.
Ярофейка ничего не знал: он только что вернулся с сендухи.
Лег отдохнуть, вдруг явились с шумом Артюшка Солдат да Павлик Кокоулин. Как научил Евсейка Павлов, взяли Киселева силой и повели к сыну боярскому. Решили дураки заработать некую деньгу, в милость войти к прикащику.
Узнав про случившееся, Мишка Стадухин впал в гнев: на опытного крепкого Киселева были у него виды. Ночью неведомо как (Стадухин будто бы ни при чем), Ярофейка сбежал из казенки. Домой побоялся идти, сунулся с перепугу во двор к хорошему приятелю Матюшке Калину, а там пьют крепкое винцо сын боярский Власьев, и Стадухин за столом. Увидев опешившего Ярофейку, Стадухин самым ужасным голосом закричал:
– Вор! Вор!
Но всем только мешал.
Так всем мешал, что упустили Киселева.
Только в походе увидели предательские Евсейка и Павлик, что идут рядом с усмехающимся Киселевым. Правда, бить Евсейку и Павлика Киселев не стал. Другая земля. Как бы пожалел. Но всегда помнил.
Дежнев вздохнул. Кочик Васьки Маркова совсем уже зашел за сизый мыс. Дай Бог справиться с отдерным ветром.
– Пиши.
Опять медленно заговорил, подыскивая правильные слова:
– А тот изменнический Павлик Заварза, будучи приставлен к писчему государеву делу, по глупости своей прописывал все неверно… И когда стал я при случае учить того Заварзу, он испугавшись, к Юшке бежал…
– Не совсем еще, – поднял голову Гришка.
– Все равно пиши.
Взяв свиток, взвесил в руке:
– Вот смотри, Гришка, какая вещь. Простые литеры на бумаге, а в приказной избе переведут на гербовый лист и пойдет он в Москву в Сибирский приказ. А там разных бумаг много. Как приходит какая, так войско переместят или гарнизон пополнят. А некоторые люди по указанной бумаге пойдут на вечное поселение, борошна, живота лишатся. Вот какая сила заключена в простой бумаге.
– Ну и что? – сплюнул Лоскут. – Надо было весной зарезать Заварзу.
– Пожалей убогого. Не говори так.
Нюхали ветер: сколько в нем холода.
Внимательно вглядывались в море. Прислушивались, как свистит в горах?
Осень.
Темен бег воды.
– Будь я тобой, Семейка…
– А зачем? – не дал договорить Дежнев. – Вот Бог не велит сосне быть березкой. И тебе, Гришка, не надо быть мною.
Глава IX. Мертвец на обрыве
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … и только внизу, под каменным обрывом, просматривалась сквозь туман корга.
Наклонясь, Гришка видел: высокая волна, поднимаясь все выше и выше, на глазах стекленела, выкатывалась на мелководье. Грохоча галечником, прозрачно опрокидывалась на моржей. А из опрокинувшейся волны, как из разламывающегося стекла, весело выбрасывались все новые и новые звери.
Рев, лай.
И запах.
Острый запах морского зверя заносило во все уголки. Он чувствовался даже на ужасном каменном обрыве, по которому карабкался Лоскут. Носком мягкого сапога ощупывал каждый выступ, потом ставил ногу. Сплевывал дурную слюну. Дурманила, томила, взглядывала из бездны сердитая тинная бабушка. И птица- крачка, взвизгнув, бросалась в лицо – боялась за гнездо, может быть. А далеко внизу – ревущее, фыркающее, лающее пространство. Видно, как через спящих перелезают новоприбылые звери. Лезут по спинам, давят живым весом. Кто-то очнется, ударит ластом или клыком. Рев, лай, а в отделении – люди Двинянина. Бродят по отливу, по песку и галечнику, сторонясь лежбища. Иногда выберут глупого одиночку, отбившегося от стада, отгонят в сторону. Там колют копьями.
Склон под ногами крут.
Гришка не смотрел вниз. Упорно карабкался.
На обрыве, если верить замученному бессонницей Артюшке Солдату, ночью вдруг высветились многие огни. Уж, наверное, не пни гнилые. «Пойдешь», – сразу решил Дежнев. Наверное, знал что-то такое, чего ни Артюшка, ни Лоскут знать не могли. Артюшка, может, тоже знал. но отвернулся. Мог вызваться: «Сам пойду», но Дежнев так смотрел. Что Артюшка лишь ухмыльнулся. Близок к Семейке. С зимы смотрел на Лоскута с подозрением. Наверное, подозревал, что это Лоскут свел с казенки одноглазого аманата Чекчоя? И не понимал. почему это ходят к Лоскуту отшатнувшиеся от Дежнева люди?
Карабкаясь по обрыву, знал: сверху увидит многое.
Камень.
Синеватые тени над морем.
Сизую дымку над пространной сендухой.
Вот какие огни могли гореть на обрыве? Не родимцев ли привел предательский одноглазый князец Чекчой? Может, правильнее уйти с Двиняниным? Отстать на Анюе, спрятаться в лесах? А потом тайком выйти к Нижнему? Получив долги, тайно уйти на судне? Но куда? В Якуцк? Там схватят. На Русь? Там найдут. Остаться в Нижнем? Посадят в колодки.
Нет, понимал, нельзя с Двиняниным.
Юшка и в колодки посадит и сдаст прикащику Нижнего. А Евсейка, даже Васька Бугор, помогут в этом, как было с Ярофейкой Киселевым.
Остаться с Семейкой?
Но разве достаточно людей для зимовки?
С первым снегом придут анаулы, придут ходынцы, сожгут острог, заберут железное. Не удержать острожек с пятью людьми, если даже пятеро останутся с Дежневым.
Не к месту вспомнил дикующих князцев.
Ну, вот что с того, что Семейка тайком отпустил одноглазого? Может, и Чекчой лежит где, подтянув ногу к мертвому животу, как брат Энканчан? Или наоборот ведет к корге задиковавших? Никак нельзя оставаться с Семейкой. Это так же опасно, как возвращаться. Там посадят в колодки, здесь зарежут.
Дернулся.
Не следует в опасных местах поминать мертвых.
Сорвалась нога. Может, дух упомянутого Энканчана выбил камень из-под ноги?
С силой рванулся, упал грудью на шершавый скальный массив, судорожно шарил руками – искал выступ, чтобы вцепиться и не отпускать рук, но только сползал, сползал по обрыву. Сперва сразу сажени на три, потом медленно, все медленнее, но еще страшнее – к нависшему над отмелями козырьку. Кольнуло в сердце –
Всякое случалось с Гришкой.
Пропадал в зимней сендухе, сгорал в облаках задавного гнуса, проваливался в ямы с ледяной няшей. Дрался с дикующими, махал топором, сплавлялся по быстрым рекам. Жадного рыжего человека с умыслом брал за мяхкую бороду. Даже так было: по пьяному делу вступил на коче в творило – в люк раскрытый. Летел до самого дна, мог поломаться, но зачем-то уберег Бог. И было: терялся в лесах – в самых волчьих и диких. Из таких лесов без молитвы не выйдешь. А все равно такого ужасного страха, как сейчас, не знал.
Тащило к нависшему каменному козырьку.
Открытым ртом хватал воздух. Хотел вскрикнуть, но кого звать? Да и не смел кричать над бездной, потому что всем телом чувствовал острые выступы скал, мутный сулой, вертящийся внизу, как жернов, тянущий в мутную глубину, в темь ужасной водной пучины, в костлявые руки сердитой тинной бабушки, в сеть, сплетенную бабами-пужанками из морских трав. И креста не положишь, руки цепляются за каждый еле заметный выступ.
Вдруг свистнуло что-то.
Ухватил ремень – шершавый, из нерпичьей кожи с навязанными узлами.
Ободранными в кровь руками натянул ремень, снимая страшную слабину. Вниз не смотрел. Там пучина. Переведя дух, поднял голову.
