Евсейка Павлов сердцем ожесточился.
В Якуцком остроге Евсейка не понравился воеводе – выпороли. После того Евсейка по делу и не по делу стал называть воеводу козлищем. Как увидит, так назовет. Как произнесут знакомое имя воеводы, опять назовет. Так ненароком дожил до бунта.
И Никита Семенов не прост. На Погычу спустился с Семеном Моторой. Прикащичьих прав никогда не хотел, это крикнули его для пущей справедливости. А Никита с той поры совсем забыл про острожек. Мечтает построить большой коч и уйти в Якуцк морем.
И десятник Васька Бугор.
И опытный торговый человек Щукин.
И якуцкие казаки Терешка Микитин и Фома Пермяк. И промышленный человек Томилко Елфимов. И веселый Васька Марков, ставший кормщиком и сразу же унесенный в море. Кого ни ткни, у каждого за спиной жесточь, несправедливость. А так, люди как люди. Фрол хотя зверовиден и ходит в медвежине, а всем известно: когда случилось на зимней Яне выводить из голых лесов заголодавших одулов, ел вместе с ними ременную упряжь. Когда одулы стали нехорошо, не по-товарищески посматривать друг на друга, все равно вел. Сам умирал, но вывел к становищам.
Или Евсейка.
Этот на каждого кричит поносно.
Ему не в труд крикнуть слово и дело государево. Он любого, не раздумывая, крикнет козлищем. А все равно было, вынес Лоскута из сендухи. Маленький, злобный, скрипел зубами: таскать вас не перетаскать, козлища! – а нес. Дымка морозная, след сбит, дыхание запалено. Злобно скрипел зубами: козлища! – а нес, нес, не бросил хромого, не дал замерзнуть, не скормил северным волкам. На стоянках оттирал снегом руки и ноги. Благодаря Евсейке, Лоскут нисколько себя не потерял.
Или Васька Щукин. В Тобольске по горячности бил на городской площади известного пятидесятника Курбата Иванова. Бил, не имея особых обид, просто кураж такой напал. А ведь кто, как не Васька, заботливо выхаживал на Погыче раненных? Поил травами, как настоящий помяс, ласковым голосом уговаривал не умирать, слушаться Бога. А потом так сильно плакал, когда товарищ его Евтюшка Материк, не поверив Ваське, скоро после ран скончался.
И Федот Холмогорец.
И чванливый Мишка Стадухин.
И дерзкий Юшко Двинянин. И Иван Ребров. И убитый ходынцами Мотора.
С одной стороны – отсвет багровый зажженных стойбищ, с другой – земли новые, народы, усиленье казны. Мишка Стадухин Ковымой державу расширил. Юшко Двинянин пеше перешел Камень. Дежнев Необходимый нос обошел, видел гибель многих служилых, сам не раз погибал, а поставил на Погыче острог, открыл богатую коргу. Гераська Анкудинов, пусть жиган, но тянулся за государевым прикащиком, а кое где обгонял его.
Жить в мире.
Тогда сам мир желт.
Как солнечный круг. Как осенняя ондуша. Как лицо молодой женщины.
Очнулся.
Дежнев разводил руками:
– Вот людей мало. Мне бы людей.
Сам того не ожидая, Лоскут высказался:
– Ну, если и мало, Семейка, зато верные.
И выдал глубоко скрываемое, желаемое всей душой:
– Ставь меня целовальником!
Сладко зажглось в сердце. Вдруг представил. Над рекой – многие деревянные избы, дым нежный. А он, Лоскут, ведает исправным поступлением в казну денег. Называют его Грегорий, он вдали от воеводского гнева, при собственном дворе, скоте, при живой бабе. А что? Выпишет с Руси какую девицу. По имени Озноб. Да если даже Кобылой будут звать, что с того?
Насторожился: промолчал Дежнев.
– Не угодил чем?
– Я бы поставил…
– Что ж мешает?
Взглянул остро. Как обжег:
– Много понимаешь про себя.
– Боишься? – изумился Лоскут.
– Уважаю, Гришка. Ты ум имеешь.
– Так чего же плохого в том?
– Да не нужны на Погыче умные.
– Как не нужны? Хочешь, чтоб все были, как Артюшка?
Будто услышав свое имя, всхрапнул спящий на лавке Солдат.
Огонек в эеке покорно качнулся.
– Артюшка, может, не умен, – ровно сказал Дежнев, – да полностью верен. Он хитростей не строит, особенно не прислушивается. И ничего особенного ни от кого не ждет.
Взглянул странно:
– Ты тоже верен. Но по другому. Ты таким, как Артюшка, никогда не будешь. Ты втайне хочешь возвыситься. Может, сам не догадываешься, но хочешь, хочешь. Потому и бунтуешь, потому и бегаешь. Вот у Степана Свешникова научился грамоте, а зачем? Не знай ты грамоты, Павлик Заварза в живых ходил бы сейчас.
– Семейка! Он на тебя изветы писал!
– Писать – не стрелять. – Дежнев нахмурился. – К тебе Бугор приходит искать совета.
– Тебе, Семейка, служу.
Дежнев покачал головой:
– Где двое возвысились, там настоящей службы нет.
– Как тебя понять? Гонишь? – изумился Лоскут.
– Ну, что ты, что ты! – замахал руками Дежнев. – Хочу, как самого умного, послать в Нижний острожек. Пойдешь нартным путем с Васькой Бугром. Ну, возьмете Евсейку. Доставите рыбий зуб.
Чекчой, не понимая Гришкиного изумления, сидел напротив, вертел черной головой, смотрел с отвращением, будто тонул Лоскут в ледяной полынье. Понимал что-то свое. Было видно: веревку не бросит.
– Террак?
Дежнев засмеялся:
– Нет у нас такого обычая.
Обернулся к Гришке:
– Вернемся в острожек, начнешь собирать аргиш.
Гришка поднял голову, вывернутые ноздри раздуло гневом:
– Посылай Бугра. Я не пойду.
– Почему так?
– Сам знаешь. На меня государево слово в Якуцке крикнуто.
– Теперь за многими тяжкими службами прощение заслужил.
– Это все слова, Семейка. После Юшкиной ложной грамотки таким словам верить не след.
– Мне верь.
Лоскут усмехнулся:
– Я даже Степану Свешникову не всегда верил.
Упрямо повторил:
– В Нижний не пойду.
– Куда же хочешь?
– Может, в сторону восхода.
Подумав, зло спросил:
– Припас дашь?
– Припас дам.
– Тогда, может, пойду еще дальше. Может, пойду к Большой воде.
– Там коряки незамиренные.
– С коряками сговорюсь. – Упрямо раздул ноздри, смиряя себя: – К Большой воде двинусь.
– У Большой воды глухо, Гришка. Я Необходимый мыс обошел, правду говорю. Одному там нельзя ходить.
– С Богом везде можно.
Помолчали. Теперь уже Дежнев поправил огонь в эеке:
– Дам тебе двух человек. Пищаль дам. Зелье.
– За пищаль спасибо.
