Умирать буду, не забуду, как диктор объявил поздно вечером в мае сорок пятого: «Ждите важное сообщение». И полилась суровая и ликующая музыка. И все поняли: каюк войне, Победа!
На другой день, вечером, мы мчались по знакомым улицам к центру города, чтобы хоть одной ногой ступить на брусчатку Красной площади, переполненной множеством взволнованных людей, увидеть праздничный Победный салют. Тридцатью артиллерийскими залпами из одной тысячи орудий!
Все это случится со мной тогдашним через год. А сейчас я, Кир, Ветер и Алена неслись через двор к рядам сараев: я должен показать друзьям свою главную ценность.
В щели стены нахожу ключ, отмыкаю замок, вхожу в таинственную полутьму. Между поленницей дров и чистой бочкой из-под капусты, которая с ранней осени и до поздней весны кормит всю семью, застрял ржавый, с вывернутыми спицами и прожженным седлом настоящий довоенный велосипед. В нем не хватало педалей, но это сущие пустяки.
— Вот! — похвастал я, хлопнув машину по седлу. — Починю и покачу!
— Здорово! Классно! Какой смешной и могучий велик... Как паровоз! — Друзья полностью одобрили мою идею.
— Ежели над ним потрудиться, можно развить колоссальную скорость, — продолжал я хвастать.
— Не ежели, а если, — поправила Алена.
— Если...
— Если над ним поработать, — развил мою идею Ветер, — то можно со временем и взлететь.
— Ты и так умеешь летать, — бросил через плечо Кир.
— Я преодолеваю силу притяжения для живых тел, — мягко отвечал Ветер.
Признаться, я ничего не понял в этом коротком диалоге, да и не время было расспрашивать. В сарае стало темно: дверной проем заслонила чья-то мощная фигура. Лохматая башка просунулась вовнутрь, блеснула белками глаз, осклабилась, узрев мой велосипед. В сарай, потеснив нас в угол, влез Вага.
— Ага, писатель, — он быстро ощупал квадратными тупыми пальцами машину, — свистнул вел?
— Не свистнул, а нашел. На свалке, — ответил я, как мог спокойнее.
— Разве он свистит? — вмешалась Алена, почувствовав агрессивность гостя. — Он просто говорит. И почему вы входите, не спрашивая разрешения?
Вага заморгал, разглядывая столь наглую пигалицу, задом вылез из двери, грозно приказал:
— А ну выходи! Разбираться буду! Может, кое-кого и пощекочу!
— Я боюсь щекотки, — пробормотал Ветер, выходя за мной.
— Не бойся, — шепнул я ему, — он просто пугает.
Я-то знал, что в кармане Ваги нож на пружине, но он его вряд ли пустит в ход из-за велосипеда: не такой он подлец и дурак...
Вага стоял, широко расставив ноги, всем видом показывая, что он гроза двора. Был он в отцовской тельняшке с рыжими пятнами от смазочного масла и широких штанах, состоящих в основном из заплат. После седьмого класса Вага работал на заводе токарем, мог сделать для «заказчика» любую вещь и взять его в рабство на месяц, два, три. Мы, школьники, расплачивались бубликами, которые получали на завтрак: по бублику в день. Зато когда я потерял продуктовые карточки, мои переживания длились всего полдня: Вага добыл где-то точно такие же талоны, а я больше месяца торговал на Казанском вокзале спичечными коробками, отдавая, разумеется, выручку своему «благодетелю». Отец Ваги погиб на фронте, и он после этого ничего не боялся.
Вага с любопытством осмотрел моих товарищей, дернул Алену за красную майку, а у Ветра пощупал ухо.
— Заграничные? Американские? — спросил он, широко раскрыв белозубый рот.
— Свои, — ответил я, — из соседнего двора. Только приехали. Убери руки, не трожь.
Фраза «из соседнего двора» служила охранной грамотой. Соседей не обижали. Рядом с нами, в доме тридцать пять, жили сущие разбойники и бандиты — Шары, Фингал, Брэк, братья Волы и другие подростки с не менее экзотическими кличками. Они либо дрались на смерть с чужаками, либо затевали очередной набег, но своих особо не трогали. Говорили, что они потомки тех лихих людей, когда-то грабивших обозы скупщиков и купцов, чей путь пролегал через Грохольский к Сухаревке. Не знаю, так ли это, только никого из них я потом не встречал.
Замечание про руки разозлило Вагу.
Он хмуро велел:
— А ну. писатель, выверни карманы!
И выхватил у меня авторучку, стал ее разглядывать, бормоча:
— Ага, заряжается не чернилами, а пулями. Агентурная. Я-то знаю, читал кой-какую литературку.
— Отдай, — попросил я, понимая всю безнадежность моего положения. Я видел, что паркеровская ручка произвела впечатление на парня, но не мог же я объяснить ему, откуда она взялась.
— На, выкуси. — Вага сунул мне под нос здоровенную фигу. — Или я врежу...
Храбрая Алена шагнула навстречу разбойнику.
— Ты что это надумал? — строго сказала Алена. — Немедленно отдай. Она ему нужна. Он пишет книги.
— Знаю, что писатель. — Вага захохотал.
— А ну, посмотри мне в глаза! — потребовала девочка.
Он взглянул в сурово-зеленые бездонные глаза. И отвернулся.
Нехотя протянул авторучку.
— Я просто хотел ему врезать, — лениво зевнул он.
— Врежь лучше стекло, которое разбил вчера, — парировала с улыбкой Алена.
И точно угадала.
Вага распсиховался, заорал, отступая:
— Какое стекло? Где я тебе его возьму? Вырежу у тебя, что ли?
Все это время я оглядывался на наше парадное. В любую минуту могла выскочить мать с веником или кочергой, если ей крикнет кто-нибудь в форточку, что меня обижают. Ее Вага побаивался. Но я-то надеялся, что вот-вот в темном проеме появится высокая фигура отца.
Отец так и не вышел.
— Гони отсюда! — велел я Ваге. — Исчезни! Или худо будет...
— Четверо на одного? Ну, фрайеры!.. — Вага круто развернулся, убежал.
— Он всегда такой? — спросила Лена.
— Нет, не всегда...
Я улыбнулся, вспомнив, как ранней весной мы с Вагой загорали на крыше сарая, болтали всякую чепуху, и вдруг он вскочил, схватил меня за ногу: «Слушай, писатель!..» И прочитал первые в своей жизни стихи:
Он тогда совсем обалдел от внезапной радости.
О стихах я ребятам рассказать не успел. К нам бежал, размахивая над головой ремнем со сверкающей бляхой, Вага со своими ребятами и кричал во всю глотку:
— Разойдись! Я псих! Убью-у-у!
Мы сплотились тесной кучкой, сжали кулаки, готовясь к отпору.
