косноязычную записку с глумливым оскорблением Оковалкову.
Майор, уловив легчайшую тень вероломства на лице начальника ХАД, вспомнил об этой записке. Сделал последний глоток из пиалки.
– Когда придешь из «зеленки», буду звать тебя в гости! – сказал, прощаясь, начальник ХАД. – Будем хорошо сидеть, кушать афганский плов, о войне говорить не будем!
Они вышли из помещения. Обнялись, касаясь друг друга щеками. Оковалков, чувствуя щекочущее прикосновение усов, видел, как смотрят на них сидящие на земле арестанты. Пыльный солнечный двор, глиняная стена, и в тонкой полоске тени изможденные люди с приподнятыми худыми коленками.
Они шли четырьмя «бэтээрами», отрываясь от городка, по пустому, залитому ровным солнцем пространству, минуя редкие размалеванные грузовики, велосипедистов в долгополых хламидах, маленькие бегущие по обочинам отары коз и овец. Оковалков чувствовал давление горячего ветра, приближение розоватых предгорий. Видел сквозь люк стиснутых под броней солдат, складки «мапуту», чью-то щиколотку с грязной кроссовкой, лысый ствол «агаэса», банку с собачьей кровью в руках у Щукина. Не было кишлаков по обочинам, не было движения по трассе, исчезли на склонах белые черточки пастушьих троп. Не было вокруг соглядатаев.
Слева придвинулись горы, морщили мягкие овальные складки. Открывались ложбины с меловыми руслами пересохших ручьев, ржавые камнепады, голые, опаленные синим жаром распадки. Справа возник солончак, бело-золотистые гривы высохших тростников, блестящая пудра соли, ослепительная запекшаяся вдоль обочины короста. Здесь предстояло «отцепить» группу, увести ее в горы. Здесь разыграется задуманный Разумовским спектакль.
– Стой! – крикнул в люк Оковалков. – Глуши!
Спрыгнул, пропуская над головой несущуюся вперед по инерции горячую копоть и пыль.
Два «бэтээра» ушли в разные стороны, закупоривая трассу, защищая участок от случайных проезжих машин.
– Начали! – сказал майор, оглядываясь на Разумовского, на его золотистые усики, округлившиеся кошачьи глаза, чувствуя в нем веселую прыть и дерзость. – Валяй свой театр!
Группа выскочила из бортовых люков, гибкой цепочкой сбегала с обочины. Продавливала корочку соли, вламывалась в белую стену тростников, пропадала в седой золотистой гриве. Легкое шевеление стеблей трепетало по солончаку в том месте, где двигалась группа.
Сержант Щукин, прижимая к груди банку с кровью, бежал перед Оковалковым. Кровь колыхалась, лизала стекло. Собачья душа плескалась в банке, билась о стеклянные стенки.
– Здесь! – Разумовский остановился в зарослях. – Крещеных, лупи первый ты!
Прапорщик косолапо, ловко пробежал вперед, неся на могучем плече трубу гранатомета. Припал на колено, выставив стертую подошву кроссовки. Крутанулся пару раз, выбирая точку на далеком, сквозь метелки тростника склоне. Грохнул выстрел. Красный уголь гранаты, протягивая дымную трассу, умчался на склон, превращаясь в слепое око взрыва, словно на горе открылся и захлопнулся огненный глаз, растворилось и опало каменное веко.
– Огонь! – махнул Разумовский, подгребая взмахом солдат.
И те, поднимая стволы автоматов, стали палить в небо, раздувая над дулами пузыри огня, соря на землю горячие гильзы. Грузин Цхеладзе надавил стопой на упавший латунный цилиндрик, где на торце у разбитого капсюля был начертан китайский иероглиф.
Петерс, обутый в стоптанные афганские туфли, прилежно бегал по тростникам, ломал своим гибким телом стебли, топтался на месте, оттискивал на сухой опудренной солью земле следы подошв. Ложился, ерзал, отпечатывал на солончаке лежки, стрелковые гнезда. Бил сквозь тростник на близкую обочину, где зеленел транспортер, оставляя желтые россыпи гильз – метины засады.
Лейтенант Слобода, вислоусый, торопливый, разорвал пакет трофейных пакистанских галет, высыпал хрустящие хлебцы на землю, давил их каблуками.
Таджик Саидов достал из-за пазухи грязно-белый ком чалмы, проволок по земле и бросил. Мятая тряпка легла завитком, словно сорванная с чьей-то мчащейся головы.
Солдаты продолжали стрелять. Крещеных менял позицию, посылал гранаты на склон. С трассы откликнулись «бэтээры», задолбили пулеметами, прочеркивая высоко над головой длинные блески. У колес транспортеров залегли солдаты, били из стрелкового, сыпали гильзы, и по близким горам и распадкам катились волны стрельбы. Удаленные, стоящие на флангах машины колотили по вершинам, и майор, подымая лицо, увидел, как прочертила небо комета, в глубине тростников грохнул взрыв, и чуть слышно, все усиливаясь, затрещало пламя.
– Щукин, банку давай! – крикнул Разумовский. Перехватил у сержанта стеклянный сосуд, содрал ногтями пластмассовую крышку. – Тут покропим немного! – Он плеснул из банки на землю рядом с горсткой стреляных гильз. Красный язык крови лизнул сухую почву, впитался, оставил черное вянущее пятно. – И тут маленько подкрасим! – Разумовский ливанул на землю, прочеркивая ее капелью, мазнул кровью отпечаток каблука. – А вот тут поярче! – Он подошел к чалме, плеснул кровь, и на грязной тряпке огненно, зло лег подтек.
Собачья кровь, покинув бездыханное тело, продолжала служить людям, их страстям, коварству, вражде.
Солдаты, запыхавшись, развеселившись, продолжали имитировать бой.
– Бей шурави! – кричал Кардава, рассылая очереди.
– Бей! – вторил ему тонкоголосый Мануйлов.
Разумовский рядом с окровавленной чалмой бросил японскую капельницу:
– Лежи, миленькая, на видном месте!
Ефрейтор Бухов, полускрытый в тростниках, заголил зад, опорожнялся, посмеивался и покрикивал:
– «По-духовски» еру! Не отличишь!
– Ой, убили меня шурави! – Цхеладзе, дав очередь, кувыркнулся, распластался на спине, смеясь, глядя черноглазо на Кардаву, а тот, нависнув над ним, сделал колющий жест автоматом.
Оковалков смотрел на веселящихся, играющих в бой солдат. Вспомнил, как во время отпуска в Москве вдруг захотел попасть в театр, отрешиться от войны, от унылого гарнизонного быта, вкусить иной жизни, красоты. Так и не смог достать билет, выстоять длинный хвост. Видно, он был обречен на другой театр, на этот – среди стреляющих гор, горящих тростников, кувыркающихся солдат.
– Отставить стрельбу! – скомандовал он. – Хорош! Сгорим к черту! – Он кивнул на близкий трескучий огонь. – За мной бегом марш! – Достал на бегу мусульманские четки, кинул их в лунку рядом с китайскими гильзами. Они легли, глянцевитые, как виноградины, с мохнатой золотой кисточкой.
Цепочкой вдоль хрустящей занавески огня они пробежали по солончаку к откосу, где кончалась белая соль. Оковалков пропускал мимо себя солдат, отсылал их на гору и дальше, к дороге, где постреливали «бэтээры». Последним пробегал Разумовский. Нагнулся, вдавил в солончаковую корку черный душманский калош с сафьяновой красной начинкой.
– Теперь порядок! Пусть разбираются!
Оковалков, задержав на мгновение бегающие зрачки, запомнил: синее небо, золотая стена тростников, белая соль, и на ней – черный, с алой сердцевиной калош. Маленький осколок мира, залетевший случайно в память.
На трассе, куда они добежали, солдаты прикладывали к борту транспортера лист железа с драной закопченной дырой. Другой транспортер пятился кормой, и солдат держал на весу буксирный трос. Кругом было натоптано солдатскими ребристыми подошвами, мерцали гильзы «ага-эсов». И уже бинтовали солдату голову, капали кровью на лоб. Он ухмылялся, с ржавым бинтом усаживался в люк на виду. Другого солдата, отпускавшего шуточки, поднимали на броню, накладывали перевязь на грудь, кропили из банки.
– А ну дай сюда! – Крещеных отобрал у Щукина банку с остатками крови. Снял с солдата картуз, макнул в густую вязкую жижу и кинул картуз в кювет.
– Становись! – крикнул Оковалков, отделяя от общей толпы боевую группу. – За мной! С Богом!..
Группа цепочкой, с головными и тыловыми дозорами, соскользнула с трассы, устремилась к близким горам. Оковалков, достигая первой вершины, слыша, как позвякивает на спине у Щукина ствол «агаэса», оглянулся: два «бэтээра» медленно двигались, стянутые тросом. Солдаты облепили броню. Майор удовлетворенно подумал – колонна пройдет через город, мимо людных дуканов, народ увидит кровь на солдатских бинтах, капельницу в руках санинструктора. Через час на месте стрельбы окажутся осторожные легконогие разведчики. Увидят кровь на земле, соберут в горстку латунные гильзы, подхватят из лунки мусульманские четки. Унесут в отряд моджахедов весть о неведомой стычке, о потерях спецназа, о колонне, вернувшейся из неудачного рейда на базу.
Разумовский, перетянутый ремнями, навьюченный боекомплектом, отталкивался крепкой стопой. Улыбался сквозь усики. Думал о том же.
Они шли в вечерних горах среди бестравных степей и распадков. Майор торопил уходящее солнце, торопил приближение тьмы. Его глаза тревожно шарили по вершинам и склонам: не мелькнет ли белая ткань чалмы, не вспыхнет ли лучик металла. Он держался тенистых склонов, где серая, слабо пульсирующая цепочка людей начинала сливаться с горой. Пугался, когда выходили на озаренный откос, зная, что в последних лучах начинает мерцать и светиться каждый ствол или пряжка, браслет часов на запястье.
Они шли быстро, подрезая подошвы гор. Майор следил, чтобы в движении по склону не терялась высота. Временами извлекал из планшета карту, по компасу выставлял азимут, уточнял направление маршрута. Бодрые, неуставшие, они двигались плотно, слитно, шурша мелким гравием, позвякивая металлом.
Среди темных тенистых круч желтым клином возникла гора. Небо над ней по-вечернему зеленело. Высоко, крохотной серебряной точкой шел самолет. Слабый металлический звук оседал на откосы. Оковалков почувствовал, как его стиснутое ремнями и лямками тело прошло сквозь невесомую мембрану звука.
Он подумал о матери, как сидит в этот час за старой швейной машинкой, подталкивает осторожными пальцами ткань под иглу. Крохотные ломтики перламутра, инкрустированные в станину машины, переливаются у нее под руками. Испытал мгновенную нежность, страх за нее, и эта нежность и страх превратились в тревогу за людей. Он встал, пропуская мимо пружинящих навьюченных солдат: мешок на тощей спине новобранца Мануйлова, рацию за плечами у Петерса, гранатомет, надавивший на Бухова.
С ним поравнялся старлей Слобода. Угрюмо шагал, глядя под ноги. Вислые усы, набрякшая на лбу потная жила, кулак, вцепившийся в ремень автомата. Предчувствие по-прежнему томило его. Он тупо и покорно шел навстречу своей судьбе. Оковалков испытал к нему мгновенное сострадание, раскаяние за недавнюю грубость.
– А ведь правильно ты говорил, Слобода: надо строить в батальоне бассейн. Вернемся в грязи, в поту. После баньки так хорошо поплавать!
– А? – очнулся лейтенант. – Не понял, товарищ майор…
– Держи, говорю, интервал, – Оковалков слабо коснулся его плеча, словно снял накопившееся в нем больное электричество, разрядил на себя его тревоги и страхи.
Солнце уходило в камни вершин, расслаивалось, рассыпало разноцветные лопасти света. Гора загоралась красным, словно в ней открывался огромный рубиновый кристалл. Медленно вершина становилась прозрачно-синей, в ней медленно, как в маяке, вращался голубой фонарь, потоки холодного света
