выгодой для себя, конечно. Ну, такие мы есть. От природы. Властвуем, когда можем, не возражаем, если власть перенимает сильнейший. Лишь бы нам было хорошо. Этому можно сопротивляться только созданием образа вечного, непримиримого врага и непрерывными войнами. Двадцать лет мира — и всё! Теряется смысл суверенного существования.
— Как же, как же, — усмехнулся Чекменёв. — Византия, в которую вы пришли в пятнадцатом веке, до сих пор давит своей психической энергией… Кто вы и ЧТО Византия? Айя-София, как пример. Шестьсот лет там ваша мечеть, а всё равно воспринимается, как православный храм. Ну и Россия рядом, само собой. Никто ведь не отрицает её роль правопреемницы. Даже вы сами. Заключать союзы с англичанами, французами, немцами — куда легче.
— Правильно. Они не претендуют на подавление нашей идентичности.
— Естественно. Четыре года воевать в Мировую войну под командой немецких генералов и с треском её проиграть, потеряв почти всё. Зато идентичность — на высшем уровне. Результат — Кемаль Ататюрк! Русский советник (или даже наместник) за ношение фесок головы точно бы не рубил. И адмирал Колчак на месте адмирала Сушона[45] к жизням турецких моряков относился бы гораздо бережнее. Немцы ведь ваших матросов и даже офицеров по-настоящему и за людей не считали. Нет?
Игорь Викторович откровенно развлекался. В чём и состоял замысел. Раскрутить собеседника, заставить его выйти из себя в любом направлении. Его позиция была абсолютно непробиваемой: он от Катранджи ничего не хотел, одновременно имея возможность очень крепко нагнуть его вместе со всем «Интернационалом», особенно когда у него появились серьёзные выходы на европейскую «Систему», тоже переживающую не лучшие времена.
Турок же козырей, по мнению Чекменёва и его аналитиков, на руках совсем не имел (или они были для другой игры). Иначе за каким же чёртом столь авторитетный человек поехал в логово исторического врага для разговора с безусловно частным лицом? Никто не смог бы заявить, а тем более доказать иного.
— …Мы с вами неплохо повоевали в былые дни, — с оттенком печали в голосе сказал Катранджи.
— Да уж, — согласился Чекменёв. — Причём в основном игра шла в ваши ворота. Счёт 3:1, как я представляю, или даже 4:1, смотря как считать.
— Не следует так уж преувеличивать. Да, конечно, вы, можно сказать, вышли в финал, но ведь и я тоже. А «промежуточные матчи»… Ваши потери в людях как бы и не больше. И турнир ещё не закончен.
— На «людей» мне как раз наплевать. Хотите сказать, что жертвы пятигорских, варшавских, московских событий для вас — люди? Для меня — нет. Люди — это в данный момент мы с вами. И ещё определённое количество ключевых фигур. Остальные — расходный материал. В той или иной мере. По «ключевым фигурам», кстати, — счёт сухой. Я не потерял ни одного важного для меня человека. Вы — увы…
— Ваш цинизм удивляет даже меня, — с оттенком печали в голосе ответил Катранджи, опустив глаза и передвинув по шнурку несколько зёрен крупных деревянных чёток.
Для отвлечения внимания или это какой-то условный знак, способ связи?
— А что вы хотите? — с оттенком превосходства спросил Чекменёв. — Ту войну, что вы захотели вести с нами, иначе не выиграть. Только — заведомо не считать противников за людей. Ибрагим-паша, это вы для себя определили с детства, разве не так? Я о вас кое-что знаю, как и вы обо мне. Так не нужно делать вид, что вы ждёте от меня чего-то иного. Например — воображать, что я — европеец, скованный некими парадигмами, для вас не обязательными. Я (мы) воюю с вами по вашим правилам. Не ждите от нас другого. Предыдущие войны научили. А поскольку мы сейчас равны в цинизме, да и по положению, будем исходить из максимы «Пусть победит сильнейший». На данный момент это скорее я. Я способен игнорировать идею «чести», которой, как вам кажется, должен руководствоваться. Она существует, но не для вас. В своём нынешнем состоянии я могу наплевать на так называемое офицерское слово, потому что вы и ваши клевреты никогда не воспринимали даже самого поверхностного смысла этого понятия. Несмотря на ваше европейское образование, вы ведь в глубине души не стали европейцем? Так отчего вы думаете, что русский генерал должен в общении с вами соблюдать не для этого места и этого времени принятые правила? Они ведь вызрели исключительно в ходе взаимодействия равных по силе, одинаковых по культуре баронов средневековой Европы. И ни в каком другом случае не применимы. Не работали на Руси до и после монгольской. В родных вам краях тоже вызвали бы искренний смех, предложи вы их своим соотечественникам в качестве образца. Я уже упоминал Ататюрка. Ни хрена он из вас европейцев не сделал. А уж как старался. Петр Великий в этом деле более преуспел. Но тоже крайне поверхностно. У меня нет сдерживающих принципов и идей, кроме одной, недоступной вам по определению…
Игорь Викторович двумя глотками допил свою кружку пива и опять закурил. Он сказал всё, что хотел. Можно было бы ещё, как кадровому самураю, прочитать подходящее к случаю хокку. Например:
Это он и сделал. Другого навскидку не вспомнилось. Но прозвучало неплохо.
— Так что давайте переходить к делу, Ибрагим-паша. Мы хорошо друг друга поняли. Теперь скажите, что вы от меня хотите, и как мы это организуем, если придём к соглашению…
— Я очень хорошо вас понял, Игорь Викторович. Вы сейчас хотели выглядеть передо мной этаким генералом Ермоловым, с позиции силы увещевающим какого-нибудь Гази-Магомеда. Понимаю. Только зря вы недооцениваете моё европейское образование. И тот факт, что я с вами говорю по-русски, а не вы со мной по-турецки — подтверждает это. Улавливаете? Я надеялся — вы оцените.
— Давно оценил, Ибрагим… Как вас назвать по отчеству? — спросил Чекменёв, будто не знал этого давным-давно.
— Рифатович, — сказал Катранджи.
— Очень хорошо. В смысле — дорожка для совместной прогулки обозначилась. Пойдём?
Катранджи хлопнул по столу большой ладонью и рассмеялся настолько искренне, что и Чекменёв почти поверил. А почему и нет? Верить всегда лучше, чем пребывать в бесконечных сомнениях. Ну, бывает, ошибёшься, а всё равно ведь…
— Не думайте ничего плохого, Игорь Викторович. Хоть полчаса не думайте. Способны?
— А за каким же… я здесь с вами сижу? — деликатно ответил Чекменёв.
— Тогда перейдём к делу. Я правильно понимаю вашу роль, как ближайшего, но неофициального сотрудника и советника Императора?
— Это вы сказали. Наши западные друзья в подобных случаях отвечают: «Ноу коммент».
— Ваш бинокль — не записывающее и передающее устройство? — спросил Ибрагим, взглянув на направленные прямо на него просветлённые объективы.
— Можете разобрать его на детали, — генерал протянул турку «Цейс». — А ваш секретарь нас не пишет через что-нибудь, спрятанное в портфеле?
— Аналогично. О том, сколько ваших сотрудников могут за нами наблюдать с крыш окружающих зданий, я не спрашиваю.
— Оставьте свою паранойю. После испытания вашего «Гнева Аллаха» и того, что вы устроили в Москве, а мы достойно ответили, винтовка на крыше — как минимум смешно. Согласны? Давайте разговаривать, как взрослые люди. Я — по официальному статусу сейчас никто, вы — в одних местах кто-то, а здесь — тоже никто. Вернее — не более чем купец, прибывший для обсуждения контракта. И это правильно. Ваше слово первое, Ибрагим Рифатович.
Катранджи, приняв предложенные условия, заговорил. Как ни крути, а он ведь действительно, пусть и опосредованно, через Чекменёва, был допущен к прямым переговорам с могущественным самодержцем
