ином ключе.
Речь шла о судьбе страны, только относился к ней этот раблезианский тип совсем иначе. Он с азартом, будто на митинге, доказывал своим собутыльникам, что это государство просто не имеет права на существование. Как таковое. Если оба Ляховых сожалели о том, что власть чересчур слаба и не может навести пристойного цивилизованой державе порядка, то сейчас они слышали противоположное:
— Россия томится под властью кровавой чекистской диктатуры, авторитаризм нечувствительно превращается в фашизм. Народ страдает одновременно от нищеты и щедрых подачек, раздаваемых за лояльность на выборах. Не имеет возможности открыто выражать своё мнение, но настолько пассивен, что самые пламенные трибуны не могут даже в Москве собрать на «марши несогласных» больше нескольких сотен человек. Вгоняющий в отчаяние застой общественной мысли не оставляет шансов на достойное существование ничему мыслящему. Всё вокруг зловонное болото, тлен и смрад… Как в худшие годы брежневского застоя, наложенного на поздний сталинизм…
Секонд слушал, весь обратясь в слух, и очень эта филиппика напомнила вечер встречи с Майей в Доме актёра. В этом толстом жуире, явно небедном, хорошо, даже чрезмерно питающемся, в волю пьющем, мало было общего с аскетичной фанатичкой Казаровой. Кроме одного — патологического неприятия окружающей действительности, какой бы она ни была.
О причинах можно задуматься. У кого — своего рода психопатия, у кого — пресыщенность и жажда острых ощущений. Особенно, если авторитет в «референтной группе» обеспечен, а реального риска от своего «свободомыслия» — никакого.
— Пусть сильнее грянет буря, — не очень громко, но отчётливо сказал Фёст, когда толстяк сделал паузу, чтобы перевести дух и опрокинуть следующую рюмку.
— Что? — Вития медленно поднял глаза и будто впервые увидел соседей.
— Это ты, Вадим? Надо же, какая встреча!
— Горький, Максим. «Песня о буревестнике», — как бы не обратив внимания на следующие слова, ответил Фёст. — Ужасно всё похоже. Только «великому пролетарскому» хоть в какой-то мере позволительно было опасные глупости публично провозглашать, поскольку обитал он в начале XX века. Главное, «долой самодержавие», а там видно будет. И у «буревестника» было куда сбежать — вилла на Капри и всё такое. А ты куда побежишь, если снова грянет?
— Да ладно тебе, — после секундной растерянности нашёлся тот. — Выбрал место для дискуссий. Подсаживайся к нам, выпьем, поговорим…
Фёст кивнул, соглашаясь.
Представил Секонда, как и условились, своим братом, только что приехавшим из Сан-Франциско погостить.
— А это Миша Волович, звезда отечественной журналистики. Ежедневно выступает в прессе с разгромными инвективами в адрес чего угодно, и, что самое забавное, при полном отсутствии у нас свободы слова, собраний и печати его издают массовыми тиражами, прилично платят и ни разу не посадили в «холодную» даже на месяц-другой, что при сверхлиберальном батюшке-царе Николае всё-таки практиковалось. Не говоря о более серьёзных статьях тогдашнего «Уложения о наказаниях».
Встреча и начавшаяся дискуссия с Воловичем и его компанией показалась Секонду не только интересной и поучительной, но и просто забавной. Надо же — в чужой только что мир явился, где всё, кроме собственного аналога и кое-каких архитектурно-топографических совпадений с во всём прочем иной Москвой, не было ничего близкого и понятного. Но не прошло и часа — возникло ощущение, будто с одной стороны улицы на другую перешёл. Витрины другие — и только, а люди — те же самые, пусть и воспитанные в абсолютно чуждых условиях «советской власти». Но с психологией, в своих основах не требующей специального изучения и даже особенной корректировки. Что, таких, как этот Волович, у себя в «Приюте репортёра» на Арбате не встретишь? Да каждый второй из тамошних завсегдатаев с ним мог бы местами поменяться, без ущерба для текущего литературного процесса. В обеих реальностях.
Конечно, и белые офицеры — Ненадо, фон Мекк и Оноли — отважные гранатомётчики, генерал Берестин, полковник Басманов, другие корниловцы и марковцы, геройствовавшие в Москве и Берендеевке, — поначалу показались Секонду невнятными. Своей слегка наигранной бравадой, говностью кидаться в бой с такой отчаянностью, что враг терял боевой дух и моральные устои (и без того слабо мотивированные), а то и сфинктеры у него расслаблялись не по обстановке. Но на второй час совместных действий бойцы, разделённые тремя поколениями, начали понимать друг друга настолько хорошо… Секонд вспомнил картинку — сидят на ограждении скверика два поручика, Колосов штурмгвардеец и корниловец Ненадо. Угощают друг друга куревом, один — сигаретами, другой — папиросами. И уж так им всё понятно в своём нелёгком ремесле. Хотя разница в возрасте — больше восьмидесяти лет.
Так что, в принципе, жизнь везде одинакова.
Секонд представился как бы начальником своего брата, топ-менеджером головного офиса всемирной «Комиссии по изучению и рационализации паранормальных явлений», отчего сразу вырос в глазах окружающих. Эти ребята традиционно относились к любому иностранцу, пусть и родных кровей, с заведомым почтением.
Как писал Салтыков-Щедрин: «
Прилично разогретый журналист немедленно начал вышучивать Фёста. Вот, мол, человек, сам в конторе, на западные гранты существующей, работает, а других осуждает.
— Ив чём же осуждает? — осторожно спросил Секонд, взглядом попросив брата помолчать.
— Да как же в чём? Ты же сам только что слышал! Мы, можно сказать, живота не жалея…
Секонд, назвавшийся Петром, выразительно посмотрел на его живот. Обе дамы дружно фыркнули, оценив тонкость юмора. Волович не смутился, даже сильнее эту часть тела выпятил.
— … Не жалея, боремся за то, чтобы хоть как-то раскачать эту страну, мобилизовать здоровые силы, заставить повернуться лицом к демократии, а то ведь вообразить невозможно — чемпиона мира за организацию митинга «Долой президента» заталкивают в автозак и целый день держат в КПЗ. Хорошо хоть не избили. Это — свобода?
— А в той стране, что вашей братии гранты и премии выписывает, своего чемпиона мира по тем же шахматам, Фишер его фамилия, не так давно хотели на десять лет в тюрьму упаковать за то, что в Белграде несколько партий сыграл. Это — свобода? — несколько даже лениво спросил Фёст.
— Ты, это, разные вещи не путай. Поддержка тоталитаризма и борьба с тоталитаризмом — совершенно разные вещи, — несколько картинно возмутился Волович. — И вообще не вмешивайся, не с тобой сейчас разговариваю. Твои взгляды я знаю…
— Ну, пусть люди послушают, — не обратив внимания, продолжил Фёст. — То есть всё дело в торговой марке. Продаем «свободу» — можно делать, что хочешь. Хоть Хиросиму бомбить, хоть Дрезден, хоть Белград, хоть Саддама вешать.
Я тут недавно читал в одной из ваших газеток, что советские солдаты, войдя в Германию, сто тысячи немок изнасиловали. Может, это и нехорошо и правда, но люди хоть удовольствие получили. а те триста тысяч женщин и детей, что в огне Дрездена, Гамбурга, Кёльна сгорели тремя месяцами раньше, — им приятнее? Причём, в отличие наших солдат, четыре года на передовой отвоевавших, семей и домов лишившихся, пилоты «летающих крепостей» бомбили с десяти километров, ничем не рискуя…
И никто за это твоих друзей-америкосов и англичан не обвиняет, даже сами немцы. Нормально? Теперь переключились на борьбу с «тоталитаризмом», причём не китайским, не саудовским, не грузинским — исключительно российским — тут опять: кому положено — в «белых одеждах», а прочие — нишкни!
Вот вообразим, что в Америке появятся издания, шесть раз в неделю пишущие, что существующий в ней режим — имперский, неоколониальный, подавляющий истинные права человека, насаждающий совершенно несправедливую избирательную систему, специально для угнетения свободомыслия придуманную «политкорректность», доктрину Монро и поправку Джексона-Веника. Такой режим, естественно, должен быть разрушен до основания и заменён, скажем, на швейцарский вариант «непосредственной демократии». Причем станет достоверно известно, что и сами газеты, и их журналисты получают деньги прямо из рук российских властей. С опубликованием конкретных сумм. Долго такие газетёнки просуществуют и что дальше будет с этими «продажными писаками»?
