взъерошил пальцами волосы, совсем как в субботу в машине. — Вы на этот счет не беспокойтесь. Вам ведь вот-вот в школу идти, верно?
— Да, верно, — ответил я. Похоже, отцу казалось, что в тюрьме он сидит уже давно. Раньше он знал, когда начинаются занятия в школе.
— Вы с Бернер в шахматы друг с дружкой играете?
Сестре моей он пока не сказал ни слова.
— Где мама? — резко спросила она. Мы оба полагали, что родителей поместят в одну камеру. А следом Бернер спросила: — Вы правда банк ограбили?
— Вон там. — Отец указал большим пальцем на стену своей камеры, как будто мама прямо за ней и находилась. И прибавил: — Она со мной не разговаривает. Да я ее и не виню. — Он покачал головой. — Я с моей задачей не очень здорово справился. Надеюсь, вы, ребятки, не думаете, что со мной оно всегда так бывает.
На вопрос Бернер насчет ограбления он не ответил. А мне хотелось услышать его ответ, потому что я помнил, как несколько лет назад он сказал: «А я бы, пожалуй, попробовал».
— Не думаем, — сказала Бернер.
Он улыбнулся нам из полумрака камеры. Вы, наверное, полагаете, что если бы вам пришлось навещать в тюрьме вашего отца, то у вас нашлось бы что ему сказать, и нашлось немало. Бернер, к примеру, собиралась спросить у отца, не нуждается ли он в чем-нибудь, не должны ли мы позвонить кому- то — и если должны, то кому? Его родным? Адвокату? В мамину школу? Да и я не ощущал почти ничего из того, что ожидал ощутить. Тюрьма отменяет все — для того ее и придумали.
— Ладно, ребятки, заканчивайте, вам еще с матерью повидаться надо, — сказал стоявший за нашими спинами полицейский.
До коридора доносилась музыка, которую играло радио на его столе. Он понял, что сказать нам больше нечего, и решил избавить нас от неловкости. За окнами начался разговор. Баскетбольный мяч стукнул разок о землю и затих.
— Вон там далеко-о-о-о, далеко спутник летает, — сообщил мужской голос.
— Это кто ж тебе такое сказал? — поинтересовался другой.
Мяч застучал снова.
— Детям в тюрьму лучше не приходить, — сказал отец, вглядываясь в нас — с тревогой, как мне показалось. На лбу его вспухла вена.
— Это точно, — согласился полицейский. — Так ведь они ж тебя любят.
— Знаю. И я их люблю, — сказал отец так, будто нас рядом с ним не было.
— Ты не хочешь, чтобы мы позвонили кому-нибудь? — спросила Бернер.
Отец покачал головой.
— С этим пока подождем, — сказал он. — Я тут переговорил с адвокатом. Нас скоро в Северную Дакоту отправят.
Бернер ничего на это не ответила, я тоже. Школьный перстень отца все еще сидел на моем большом пальце. Я убрал руку с ним за спину — чтобы не пришлось о нем разговаривать.
— Мне и хотелось бы чем-нибудь порадовать вас, ребятки. — Отец сжал ладони, потом потер одной о другую. — Да только что я могу сделать хорошего, сидя здесь?
— Они это понимают, Бев, — сказал полицейский.
Тут бы мне и спросить про деньги, да я о них забыл.
Где-то зазвонил телефон, пронзительный звук пронесся по коридору, вдоль камер. Мы с Бернер несколько секунд простояли на месте. Не понимая, что еще можно сказать. Мы ведь с самого начала думали только о том, что должны навестить родителей, и ни о чем больше.
Полицейский положил ладонь мне на плечо, другую на плечо Бернер и стронул нас с места. Он понимал, что происходит.
— Да свидания, — сказала Бернер.
— Ладно, — сказал отец. С койки он не встал.
— До свидания, — сказал я.
— Ладно, Делл. Сынок, — сказал отец. На вопрос о банке он так ничего и не ответил.
37
Камера мамы находилась в самом конце тюремного блока и ничем не отличалась от отцовской — если не считать белой жестяной таблички, которая свисала с прутьев решетки на тонкой металлической цепочке. На табличке печатными красными буквами было написано: «САМОУБИЙСТВО». Пока мы шли по коридору, полицейский сказал, что особых удобств для «девушек» здесь не имеется. Все, что округ может предложить им, — это немного уединения.
Мама сидела на койке — такой же, как в камере отца, только матрас на ней был не рваный и набивка из него не вываливалась. Рядом с мамой сидела женщина, что-то негромко ей говорившая. В камере стояла еще одна койка. Покрытый пятнами стульчак был так же грязен, как отцовский.
— К вам дети пришли, Нива, — жизнерадостно сообщил полицейский.
Он подтолкнул нас вперед, а сам отступил к стене, оставив меня и Бернер почти наедине с мамой.
— Ну, давайте, — сказал полицейский. — Она вам рада.
— О боже, — произнесла мама и встала.
Очки она держала в руке, однако, подойдя к решетке, надела их. Она была такой маленькой. На лице ее появились какие-то пятна. Кончик носа покраснел. Белые теннисные туфли без шнурков и свободное темно-зеленое платье без пояска, застегнутое спереди на пуговицы. Казалось, что под ним и груди-то никакой нет. Глаза за очками выглядели большими и пристальными. Мама улыбалась нам как посторонним. Мой взгляд притягивала, естественно, табличка со словом «САМОУБИЙСТВО». Наверное, оно относится к той, другой женщине, решил я.
— И как вы только додумались прийти сюда? — сказала мама. — Я же сказала: ждите Милдред.
— Мы не знали, куда нам еще податься, — сказала Бернер. — Вот и пришли к тебе.
Мама протянула к нам руки сквозь решетку. Я, так и не успев поздороваться с ней, взял правую ладонь, Бернер левую. Мама стиснула наши. Она показалась мне еще более усталой, чем позапрошлой ночью, когда разговаривала со мной в моей комнате. Я фазу заметил, что обручальное кольцо она сняла, и меня это испугало. Вторая женщина была одета, как мама, — теннисные туфли, зеленое платье. Она была рослая, крепко сбитая. Это бросалось в глаза, даже когда она сидела. Теперь эта женщина поднялась с маминой койки, легла на другую и повернулась лицом к стене. Поворачиваясь, она постанывала.
— Мы принесли для тебя туалетные принадлежности, но отдать их тебе нам не разрешили, — сказала Бернер. — Мы думали, ты будешь с папой.
— Ладно, — сказала мама, продолжая держать нас за руки, улыбаясь, вглядываясь в нас. Говорила она негромко. — Мне здесь как-то очень легко. Странно, правда?
— Да, мэм, — сказал я.
Голос ее звучал нормально — так, будто она может сию же минуту выйти из камеры и начать прогуливаться, беседуя с нами, по коридору. Встреча с ней поразила меня сильнее, чем встреча с отцом, отнюдь не производившим впечатление человека, которому в тюрьме ну никак не место. И при этом чувствовал я себя здесь каким-то ненужным, неспособным просто смотреть на вещи. У меня не шло из головы ее обручальное кольцо, однако спрашивать о нем я не хотел.
— Когда ты отсюда выйдешь? — требовательно спросила Бернер. Она плакала, но старалась удерживать слезы.
— Какое-то время мне здесь пробыть придется, — ответила мама. — Мы с моей подругой как раз об этом и говорили.
Она оглянулась на крупную женщину, которая лежала лицом к стене, дыша глубоко и размеренно. Одна ее нога покоилась поверх другой.
