— То, что я сказала, имеет для тебя какой-нибудь смысл? — Она склонилась на сиденье и постучала мягким кулаком по моему колену — как люди стучатся в дверь. — Имеет? Тук-тук?
— Думаю, да, — ответил я. Хоть мне и казалось, что совершенно неважно, с чем я соглашаюсь, а с чем нет. Больше мы о моем будущем с Милдред не разговаривали.
3
Чарли Квотерс слез с крыла своего грузовичка, держа в руке маленькую жестяную банку, наполненную, как я узнал позже, пивом и кубиками льда. Он дожидался нас в городке Мейпл-Крик, чтобы отвезти меня и Бернер к брату Милдред. Чарли — правая рука брата, объяснила мне дорогой Милдред, и ей он не нравится. Он метис, человек сомнительный. Милдред собиралась, передав ему меня, вернуться в Грейт-Фолс через Летбридж, город в провинции Альберта, чтобы не пересекать границу в прежнем месте. Американский пограничник приглядывался к нам, когда мы въезжали в Канаду. Ему может показаться странным, что в Америку она возвращается одна.
Чарли Квотерс поставил банку на капот грузовичка, подошел к окошку Милдред и облокотился о его край. Окинул меня взглядом, раздвинув в недружелюбной улыбке широкие губы. Я неотрывно смотрел на запад, на перистые облачка, — небо за ними было пурпурным, золотым, ярко-зеленым, наливавшимся синевой лишь в самой вышине. Я старался не показать, что мне страшно, а страшно мне было.
Милдред оттолкнула его локоть ладонью. В нос мне ударил исходивший от него — от одежды и, может быть, от волос — странный, кисло-сладкий запах. Роста он был небольшого, широкогрудый, плотный и мускулистый, со слишком большой головой. Брезентовые штаны, коричневые и грязные, заправленные в черные резиновые сапоги, лиловая фланелевая рубашка, драная — локти наружу, нагрудный карман оторван. Черные сальные волосы, заколотые сзади женской стразовой пряжкой, узкие голубые глаза и крупные уши. Неприятная улыбка, выставлявшая напоказ все до единого зубы — большие, желтые. Он походил на гнома. Я видел картинку в томе Всемирной энциклопедии (оставшемся в Грейт-Фолсе). Конечно, ростом он был повыше гнома, но зато имел ноги колесом. И казался самоуверенным и грубым, а я слышал, что гномы как раз такие.
Он просунул руку в машину, выдернул из лежавшей на приборной доске пачки «Тарейтон» сигарету и сунул ее себе за ухо.
— Я думал, груз поступит в двух упаковках. — Он снова осклабился на меня, будто знал, что обозначение «груз» мне не понравится.
Говорил он, словно бил короткими очередями из автомата.
Милдред ответила резко:
— Твое дело позаботиться об
Чарли продолжал ухмыляться, Милдред пришлось еще раз столкнуть его локоть с края окошка. Я подумал: возможно, его усеченные фразы — это такая канадская манера вести разговор.
— Поесть оно должно? — спросил Чарли.
— Нет, — ответила Милдред. — Просто доставь его на место и уложи спать.
Двое крупных мужчин в полукомбинезонах и соломенных фермерских шляпах вышли из стоявшего на другой стороне улицы отеля. Город казался пустым, улицу рассекали закатные тени. Вывеска над парадной дверью отеля сообщала: «КОММЕРЧЕСКИЙ». Когда мужчины открыли дверь, я увидел за нею низко висящие лампы. Мужчины постояли на тротуаре, глядя на нас и беседуя. Один сказал что-то смешное, другой засмеялся, после чего они разошлись по своим пикапам, отъехали от бордюра и медленно покатили в разных направлениях. Тоже канадцы.
— Так какие у него нелады? — спросил Чарли, улыбнувшись так, точно я его забавлял.
— С ним все в порядке. — Милдред повернулась ко мне, сжала мою ладонь, заглянула мне в лицо. — Он точно такой же, как все мы, верно?
— Сирота, что ли? — спросил Чарли Квотерс, взглянув на заслонявший окно заднего сиденья белый костюм медсестры. И, протянув руку, пощупал его.
Я смотрел сквозь ветровое стекло на силуэты четырех наполовину накрытых тенью высоких элеваторов, темневших на фоне еще светлого неба. Ласточки кружили в сумерках. На раструбе свисавшей на боку ближайшего из элеваторов трубы болталась, освещая горку зерна на земле, одинокая, голая электрическая лампочка. До этой минуты мне не хотелось связывать произнесенное Чарли слово с понятием «сиротский приют».
Милдред посмотрела прямо в его плотоядно ухмылявшуюся физиономию.
— У него, в отличие от тебя, есть мать и отец. И они его любят. Знать что-либо еще тебе не обязательно.
— Любят до смерти, — сказал Чарли, и выпрямился, и отступил на улицу, и взглянул в небо — синее на западе, темное на востоке. Перьевые облака уже выцвели, в небе слабо засветились звезды. Вот человек, которому меня отдадут. Судя по всему, отдадут навсегда и забудут.
И тут Милдред сказала:
— Так вот что я сделаю: напишу брату, чтобы он позаботился о тебе, выясню, что смогу, о твоих родителях и все сообщу тебе. Помни, что я сказала — ничего не отвергай. Все у тебя будет хорошо, обещаю.
Неожиданно она наклонилась, взяла меня за шею, подтянула мое лицо к своему и поцеловала в подбородок, сбоку. Я ей тем же не ответил, и Милдред крепко прижала меня к себе. Из сумки ее тянуло табачным и каким-то фруктовым душком, сама же она пахла засохшей косметикой и мятной жвачкой. Рыхлое плечо Милдред прижималось к моему уху.
— У тебя еще все впереди, — прошептала она. — А то, что
— Я не хочу ничего начинать, — сказал я, и у меня вдруг опять перехватило горло — от гнева на нее за такие слова.
— Нам не всегда удается самим выбирать, где и с чего мы начинаем. — Милдред склонилась еще ниже, протянула руку, открыла мою дверцу, толчком распахнула ее и меня к ней подтолкнула. — Все, иди. Забудем о неизбежности. Это приключение. Не бойся. Все будет хорошо. Это я тебе говорю.
Я чувствовал, что мне говорить ей что-то еще ни к чему, — даже если бы у меня было что сказать. Наволочка с моим имуществом, уложенным, чтобы отправиться с ним в Сиэтл, лежала на полу под задним сиденьем. Я подхватил ее, вылез на мостовую и захлопнул дверцу машины. О чем бы мать ни договорилась с Милдред, она это сделала. Но мне хотелось забраться обратно в машину и заставить ее отвезти меня как можно дальше отсюда. Да, но мама, когда еще имела возможность планировать что-то на мой счет, задумала для меня иное. Вот я и делал что мне велели — столько же ради мамы, сколько по какой угодно другой причине. Оставался послушным сыном до самого конца.
4
— Так ты обо мне уже наслышан, а? — спросил Чарли Квотерс.
Мы ехали сквозь тьму в его старом, погромыхивавшем грузовичке. Я различал только освещаемый фарами гравий дороги да временами проносившийся мимо запыленный валун и росшую вплотную к нему густую пшеницу. После захода солнца похолодало. Ночной воздух был вкусен, как хлеб. Мы обогнали пустой, покачивавшийся школьный автобус. Наши фары высветили пустые ряды сидений. Далеко в полях и после наступления темноты продолжалась жатва. Тусклые, переползавшие с места на место фары грузовиков, взвихрения пыли. Небо сплошь заполнили звезды.
Я ответил, что ничего о нем не слышал.
