монахини — женщины добрые, великодушные и сразу ухватятся за возможность помочь мне, в этом и состоит их служение, ради которого они отказались от брака и нормальной жизни. А что я американец, так это неважно. Да я и не собирался говорить им, что мама у меня еврейка и что она вместе с отцом сидит в тюрьме Северной Дакоты. Жизнь начала требовать от меня вранья, без которого ничего в ней добиться невозможно. И я готов был соврать разок, а может, и больше, если это позволит мне попасть в школу и не отстать от сверстников.
Существовало и еще одно обстоятельство: я проникся верой в то, что водить компанию с девочками — хорошо и приятно. Разумеется, Бернер тоже была девочкой. Однако большую часть наших жизней мы, двойняшки, относились друг к дружке как к одному и тому же существу. Существо это было не мужчиной и не женщиной, а чем-то промежуточным и включало в себя нас обоих. Конечно, это не могло продолжаться вечно. Чарли дважды брал меня с собой в ресторанчик на Мэйн-стрит, поесть китайского рагу. И оба раза я видел там детей китайца, которому принадлежал ресторанчик, — они сидели за столом в темноватом дальнем углу, готовя школьные домашние задания. Особенный интерес вызвала у меня хорошенькая круглолицая дочь хозяина, девочка примерно одних, решил я, лет со мной. Она тоже заметила меня, но ничем это не показала. С тех пор я, прогуливаясь по Партро или расставляя в одиночестве моей хижины шахматные фигуры, не один раз тешился фантастическими мыслями о том, что мы с ней сможем подружиться. Она могла бы навещать меня в Партро. Мы с ней бродили бы по пустому городку или играли в шахматы. (Я был уверен, что она играет лучше меня.) Я воображал даже, как помогаю ей делать уроки. Никаких других мыслей, помимо этих, в голове моей не завелось. Имени ее я не знал, ни разу с ней не разговаривал. Наша дружба существовала только в моих фантазиях. В реальности же ничего между нами произойти не могло — и не произошло. Одиночество облегчило для меня признание этого грустного факта, и тем не менее я надеялся, что оно, да и многое другое может перемениться.
К западу от Партро ни шоссе, ни прерии ничем не отличались от того, что я увидел бы, направившись на восток, к Форт-Ройалу. Но мне, крутившему педали велосипеда, они представлялись новыми — землей, которую я еще ни с кем не разделил. То были всего лишь голые холмистые пашни с разбросанными по ним уходящими к горизонту тюками соломы и черными точками нефтяных качалок, а в небе над ними тянулись, поблескивая, все новые караваны гусей, и серый дым стелился вдоль горизонта — там, где фермеры жгли во рвах солому.
Доехав до указателя с надписью «Бёрдтейл», я никаких признаков города не обнаружил. Рельсы «Канадской тихоокеанской» тянулись вдоль шоссе — так же, как в Партро и Форт-Ройале. Однако, если здесь и был когда-то город, от него не осталось ни железнодорожного переезда, ни проема в зарослях караганы, ни мельницы, ни элеватора, ни квадратных фундаментов, на которых прежде стояли дома. Я не верил, что миссис Гединс взяла на себя труд обмануть меня. Я сидел на велосипеде, смотрел на небо, озирался вокруг, но школы не видел и решил проехать еще милю до второго, глядящего в другую сторону указателя «Бёрдтейл», если таковой существует. А добравшись до него, увидел с ним рядом еще один: «Школа сестер Святого Имени». Стрелка указывала на юг, вдоль гравиевой дороги, которая утыкалась, выйдя из полей, в шоссе. Над названием школы был изображен христианский крест. Дорога поднималась на холм, на вершине его стоял заброшенный дом, у которого она словно обрывалась в синее небо. Расстояние до школы могло оказаться каким угодно. Десять миль. Я проезжал в грузовичке Чарли по прериям мили и мили, не видя ни единого свидетельства того, что где-то здесь живут или когда-нибудь жили люди. И все- таки школа оставалась для меня важной целью. Я готов был ехать и ехать, пока не увижу по крайней мере ее здание и не пойму, что она собой представляет.
Переднее колесо мое с трудом одолевало оставленную совсем другими колесами песчаную колею. Старенький велосипед Чарли мотался из стороны в сторону, вихлялся на камнях и гравии, а я с натугой крутил педали. Но, едва одолев подъем и достигнув пустого дома, от которого открывался вид на мили вокруг, я увидел прямо под холмом, в конце дороги, школу или то, что должно было быть ею, — стоявшее в низине большое квадратное трехэтажное здание из красного кирпича; облик его не сильно отличался от того, какой имела бы школа Грейт-Фолса, если б ее перенесли сюда. И, едва увидев его, я понял, что означает «сбившиеся с пути». То самое, чем стали бы мы с Бернер, если б попали в лапы Управления по делам несовершеннолетних. Сирот. В таком месте, как это, могли жить только сироты.
Большой квадрат земли, посреди которого стояла школа, был отнят у пастбища, раскинувшегося вдоль узкого пересохшего ручья. На плоской возвышенности по другую его сторону росла пшеница. По лужайке были рассажены тщедушные деревца, а по траве между ними прогуливались маленькие фигурки — сбившиеся с пути девочки, решил я. Резкое октябрьское солнце, покусывавшее мою потную шею, придавало школе облик голый и спокойный. Я едва не развернулся и не поехал назад к шоссе. Никаких больших дубов, футбольного поля или ровесников, которые примут меня в свою компанию, — ничего, едва не обретенного мной в Грейт-Фолсе, я здесь не найду. Это место никогда не станет таким, в какое мне захотелось бы попасть. Так и останется Канадой.
И все же я проделал такой длинный путь. И потому направил велосипед по спускавшейся с холма неровной дороге. Времени было, по моим прикидкам, около часа дня. Два ястреба медленно кружили в высоком небе. Спуск завершился, дорога оказалась на одном со школой уровне, и я снова нажал на педали. Одни девочки сидели на траве по двое, по трое, разговаривая, другие прогуливались по границе лужайки — эти меня явно заметили. Наверняка, подумал я, редко кто заезжает на велосипеде в такую глушь, делать-то тут нечего, только назад поворачивать.
На ступенях школьного крыльца стояла, присматривая за двором, высокая монахиня в черной рясе и с повязанной белым платком головой. Второй завтрак уже закончился. Она беседовала с одной из девочек, та смеялась. Увидев через лужайку меня и мой велосипед, монахиня затем смотрела на нас неотрывно.
Там, где дорога подходила к границе школы, возвышались зарешеченные ворота, а вот забор у нее отсутствовал, что показалось мне странным: так ведь всякий может войти на территорию школы или покинуть ее когда ему заблагорассудится. Я представлял себе сиротский приют иначе. Дорога вторгалась в территорию намного дальше, за ворота. Я увидел стоявшие сбоку от здания школы автомобили. Решетчатые створки ворот были скреплены запертой на висячий замок цепью, а над ними соединял воротные столбы металлический транспарант с нарисованным золотой краской Христом, руки его были разведены в стороны, словно он приглашал людей войти в ворота, если, конечно, их когда-нибудь отопрут.
Я остановил велосипед и сидел на нем, вспотевший, хоть вдоль дороги, по которой я спустился, и дул холодный ветер. Поеду обратно, опять придется на холм взбираться. Ни одного мальчика, даже такого, который подстригал бы траву на лужайке, я не увидел. Должен же где-то здесь быть хоть один, думал я. Нет таких мест, где мальчики были бы нежелательны или не нужны.
Две девочки направились по двору к воротам, за которыми я сидел на велосипеде, оглядывая школу. Одна была высокой, костлявой, с плохой кожей и жестким, с морщинистыми губами, ртом, придававшим ей взрослый вид. Другая — шатенка среднего роста с квадратным, некрасивым лицом; одна рука у нее была меньше другой, не короче, а просто меньше. Улыбка у этой девочки милая, с удовольствием отметил я, и предназначается мне. Одеты обе были в одинаковые бесформенные синие платья, обуты в белые теннисные туфли и зеленые носки. Там, где мог бы находиться нагрудный карман, на платьях было белыми нитками вышито: «СВЯТОЕ ИМЯ». Платья сильно походили на то, какое было на маме, когда я в последний раз видел ее — в тюрьме.
— Тебе чего тут надо? — резко и враждебно, словно собираясь прогнать меня, спросила девочка постарше. Едва она открыла рот, как напряжение, которым сковывалось ее тело, сникло и бедра девочки немного сдвинулись вбок, совсем как у Бернер, когда она думала, что вот-вот услышит от меня нечто язвительное.
— Просто приехал взглянуть на школу, — ответил я, чувствуя, что привлекаю к себе излишнее внимание. Это же не Америка. С какой стати я прикатил к школе, о которой ничего не знаю? Пожалуй, мне лучше поскорее убраться отсюда, подумал я.
— Тебя к нам не пустят, — сказала девочка с иссохшей рукой. И снова улыбнулась мне, но уже не по-дружески. Саркастично. Один из передних зубов у этой девочки отсутствовал, темная дырка во рту портила ее милую улыбку. Ногти у обеих были обгрызены, руки исцарапаны, вокруг ртов бугрились прыщи, а ноги были волосатые, как у меня. Подружиться с ними — и думать было нечего.
За их спинами уже спускалась по ступеням рослая монахиня. Ветерок вздувал ее рясу, обвивая черной тканью лодыжки. Девочки на лужайке замерли и все как одна смотрели в нашу сторону, словно
