герцог или барон, совершавший обход своего поместья и заглянувший в бар, чтобы выпить виски. Эта маскировка должна была помешать людям, которых он поджидал пятнадцать лет, опознать его, даром что имени своего он не изменил и опознать его мог кто угодно, было бы желание. Возможно, он даже и не пытался скрываться, а просто коротал время в ожидании дня, который теперь наконец-то настал.
Кросли наблюдал за обходившим бар Ремлингером. Джеппс на него не оборачивался, просто сидел и смотрел на Кросли и словно бы производил какие-то расчеты. Походило на то, что он снова обратился в полицейского — поначалу дружелюбного, затем вдруг ни в малой мере. А я гадал, при оружии ли они, — ведь Чарли говорил, что у них есть пистолеты.
Ремлингер заметил меня, стоявшего рядом с музыкальным автоматом. «Ага. Вот и мистер Делл», — произнес он, и улыбнулся, и безразлично помахал мне рукой. Еще миг — и он должен был оказаться у стола американцев. Уходить мне не хотелось, нужно было понаблюдать за ними. Увидеть, что произойдет, когда все трое сойдутся лицом к лицу — Артур Ремлингер, знающий, кто они, и американцы, которым ничего об этом его знании не известно, которым предстоит решить, убийца ли он. Посмотреть на такое захотелось бы всякому. Ситуация могла сложиться опасная, если все трое вооружены и если они решат, что продолжать игру в кошки-мышки бессмысленно.
Я увидел: Ремлингер повернулся к американцам, секунду вглядывался в них, но затем снова заговорил с охотниками из Торонто. Один из них прикрыл ладонью рот и что-то сказал ему, как будто по секрету. Ремлингер коротко взглянул в мою сторону, наклонился к охотнику, прошептал какие-то слова, оба засмеялись. Ремлингер посмотрел на меня в третий раз, как если бы разговор у них шел обо мне, — в чем я сомневался. И наконец направился к американцам.
Нервничавший Кросли немедленно встал, вытер о штанину ладонь, широко улыбнулся и протянул ее Ремлингеру, словно испытывая облегчение от того, что минута эта все же наступила. Я услышал, как Артур, пожимая ему руку, представляется обоим. Услышал «Кросли». Второй американец тоже встал, обменялся с Артуром рукопожатиями, назвался и добавил что-то, рассмешившее всех троих. «Британская Колумбия», сказал Джеппс, а затем: «Мичиган». Артур тоже произнес «Мичиган», все опять рассмеялись. Он походил на актера, играющего роль человека, которого никто бы не заподозрил в том, что он способен взорвать заряд динамита и убить человека. Вообще говоря, я не верил, и по многим причинам, что такое возможно, однако вся его жизнь в Канаде была репетицией вот этого момента. Если он добьется успеха, — а он полагал, что так и будет, поскольку настрадался уже достаточно, — все сложится хорошо, жизнь пойдет дальше. Если не добьется, если его изобличат как убийцу и ему волей-неволей придется думать о возвращении в Мичиган, тогда может случиться всякое, точно сказать тут ничего невозможно. Что ж, поживем — увидим.
Продолжения их разговора я не расслышал. Американцы сели. Артур пододвинул к их столику стул, поддернул штанины и сел на него, верхом (что было для него не характерно), однако шляпу не снял. Меня клонило в сон — и оттого, что я почти весь день провел на ногах, и от связанных с американцами переживаний. Но я остался у музыкального автомата. Минут пятнадцать Ремлингер вел с этой парой оживленный разговор. Заказал им пиво, к которому они не прикоснулись. Говоря, он несколько раз поглядывал в мою, примерно, сторону. Американцы, вставляя свои реплики, улыбались во весь рот. В какой-то момент Ремлингер — на совершенно не присущий ему манер — со смехом произнес: «О, да-да-да. Даааа! Тут вы правы», и все трое закивали. В конце концов он встал, потянулся, словно разминая затекшую спину, и, пожав американцам руки, сказал: «Завтра мы вам все это устроим». Я решил, что слова эти касались гусиной охоты и никакого отношения к его разоблачению как убийцы не имели. И почувствовал: каждый из американцев вполне мог прийти к выводу, что Ремлингер не тот, кого они ищут. Или же, если и тот, он стал настолько неузнаваемым, что лучше всего оставить его с миром в пустоте прерий. (Я говорил уже, что совершенно запутался в происходившем, поскольку ничего подобного и не видел до того, и не испытывал. А потому не стоит винить меня за то, что понять увиденное я не смог.)
Вот этими последними мыслями я и утешался, поднимаясь в мою комнатку под крышей, запирая дверь, забираясь в холодную постель и вглядываясь в красноватую благодаря вывеске «Леонарда» темноту. Моя лачуга в Партро не запиралась, и потому замок на двери чуланчика радовал меня, тем более что постояльцы иногда бродили ночами по коридору. Я думал, что теперь все пойдет хорошо. Встретившись с американцами, Артур, похоже, испытал облегчение. Проявил гостеприимство, как будто они были не теми, кем были, а обычными охотниками на гусей, каковыми и притворялись, — вот поохотятся завтра утром с моей и Чарли помощью и уедут в Британскую Колумбию. Я понял, почему Чарли назвал Ремлингера «лживым». Он обманул американцев, притворившись, что не знает, кто они. Но я уже пришел к заключению, что без лжи на свете не проживешь. Даже если на преступление способен не каждый, врут все. Я и сам обманул американцев, не дав им знать, что мне все о них известно. Я прятал деньги от полиции. Я выдавал себя за другого человека с той минуты, как пересек в машине Милдред границу, ничего не сказав о себе пограничникам. Тот, в кого я здесь обратился, не был подростком, каким я стал бы в Грейт-Фолсе, — хотя имя мое осталось прежним. Мне трудно было сказать, стану ли я когда-нибудь прежним, но я знал, что врать буду и дальше, всю мою жизнь, тем более что вскоре мне предстояло отправиться в Виннипег и зажить там иначе, лучше, оставив позади все, в том числе и правду.
Погружаясь в сон, я старался представить себе молодого, высокого, светловолосого Артура Ремлингера, подкладывающего бомбу в мусорный бак — посреди какого-то города, похожего, воображалось мне, на Детройт. Однако заставить себя задержаться на мысли об этом я не мог, а именно таким был способ, который позволял мне понять, что я нащупал нечто важное. (Я не смог, к примеру, мысленно нарисовать бомбу.) Потом я начал придумывать мой разговор с американцами. Представил себе, как мы идем по главной улице Форт-Ройала, не под холодным, хлещущим нас ветром октября, но в солнечный, ясный день конца августа, похожий на тот, в какой я сюда приехал. Большая ладонь Джеппса лежит на моем плече. Им обоим хочется знать, прихожусь ли я родственником Артуру Ремлингеру; американец ли я; почему я забрался в такую даль, в Канаду, а не учусь, как полагается, в школе; где мои родители; что у этого Ремлингера на уме; был ли он женат; известно ли мне его прошлое; есть ли у него пистолет?
В последние минуты бодрствования я думал не о том, что знаю ответы на эти вопросы (не считая того, что про пистолет), они меня не тревожили. Как это часто случалось со мной, я уже заснул, но какое-то время полагал, что не сплю. Впрочем, в более поздний час той ночи я вдруг пробудился и услышал стенания коров, дожидавшихся на бойне утра, урчание остановившегося перед отелем на красный свет грузовика. Все было как обычно. И я снова заснул — на те несколько часов, какие у меня еще оставались.
23
Следующий день, пятница, четырнадцатое октября, навсегда останется самым потрясающим днем моей жизни — из-за того, чем он закончился. Однако по большей части он ничем от других дней того времени не отличался. Все утро я размышлял сначала о том, что поделывают в «Оверфлоу-Хаусе» американцы, потом о них же, бродивших по холодному Форт-Ройалу под снегом, дождем и снова снегом. Ветер лупил по раскачивавшемуся светофору, тротуары покрывались коростой льда, горожане старались не высовывать, если удавалось, носа из дому. Я не имел никакого представления ни о том, что могут сделать американцы, ни о том, что вообще может произойти. В красноватом свете раннего утра я полностью отмел результаты моих реверсных размышлений — касательно того, что американцы не те, кто они есть, или что Ремлингер не тот, кто он есть (убийца), или что американцы скоро поймут: пытаться изобличить его — пустая затея, и поведут себя соответственно. Я, правда, не понимал, каким образом им удалось бы за пятнадцать минут разговора в продымленном, людном баре выяснить то, что они хотели (понять, написано ли на лице Ремлингера слово «убийца»), а после решить, что делать дальше. Я помнил слова Чарли — американцы не питают большой надежды на то, что Ремлингер окажется нужным им человеком. А потому у них, скорее всего, нет точного понимания того, как им следует поступить, уверовав в его виновность. Может быть, именно сейчас они и пытаются это придумать. Чарли полагал — во всяком случае, мне так показалось, — что они могут попытаться убить его, для того и прихватили с собой пистолеты, или похитить, чтобы он предстал перед судом Мичигана. Однако и то и другое вроде бы не отвечало ни их характерам, ни добродушию, с которым все трое беседовали в баре. Ясная картина у меня никак не складывалась, хоть я
