— Значит, прекрати писать о моих вымышленных детях. — Приподняв край скатерти, она заглянула под стол. — Чем ты занимаешься? — подозрительно спросила она Памелу, сидящую напротив.
— Описываю круги ступнями, — ответила Памела, невзирая на раздражение матери.
В последнее время Памела вела себя дерзко и в то же время рассудительно, словно задалась целью досадить Сильви. («Копия отца», — сказала мать Памеле не далее как этим утром, когда они повздорили из-за какой-то мелочи. «И чем это плохо?» — спросила Памела.) Она стерла липкие пятна картофельного пюре с румяных щечек Джимми и пояснила:
— Сначала по часовой стрелке, потом в обратную сторону. Для стройности лодыжек — так у тети Иззи написано.
— Здравомыслящий человек не станет следовать рекомендациям Иззи. — («Прошу прощения?» — переспросила Иззи.) — К тому же ты слишком молода, чтобы думать о своих лодыжках.
— Как сказать, — возразила Памела. — Ты была не намного старше, когда вышла за папу.
— Ах, какие деликатесы. — Хью испытал немалое облегчение: на пороге возникла торжествующая миссис Гловер с блюдом
Миссис Гловер невольно оглянулась.
— Ах, какая вкуснота, — сказала Иззи. — Пудинг с изюмом и цукатами. Ну прямо детское питание, «У Симпсона» как в яслях. Между прочим, у нас в доме была такая детская, которая занимала весь верхний этаж.
— В Хэмпстеде? У бабушки?
— Да-да. Я тогда была совсем маленькая. Как Джимми.
Иззи на мгновение сникла, будто к ней вдруг вернулась давно забытая печаль. Страусиное перо у нее на шляпке сочувственно дрогнуло. Однако вид серебряного соусника с заварным кремом вывел ее из задумчивости.
— Значит, у тебя больше не бывает этих странных ощущений? Deja vu и так далее?
— У меня? — переспросила Урсула. — Нет. Точнее, иногда. Но редко. Поверь, это уже забыто. Все прошло. Почти.
А если по правде? Полной уверенности у нее не было. Воспоминания накатывали волнами отголосков. Разве можно так сказать: «волнами отголосков»? Наверное, нет. Урсула — не без помощи доктора Келлета — старалась (большей частью безуспешно) четко формулировать свои мысли. Она скучала по его консультациям (он называл их «тет-а-тет» — опять французский), которые проводились по четвергам. В десятилетнем возрасте, впервые оказавшись у него на приеме, она порадовалась возможности вырваться из Лисьей Поляны и пообщаться с человеком, уделявшим ей все свое внимание. Сильви, а реже Бриджет сажали Урсулу в поезд, а в Лондоне ее встречала Иззи, которую и Сильви, и Бриджет считали ветреной и неспособной позаботиться о ребенке («По моим наблюдениям, — говорила Иззи брату, — целесообразность обычно берет верх над этикой. Но будь у меня десятилетний ребенок, я бы не отпускала его в такую поездку одного». — «У тебя есть десятилетний ребенок», — парировал Хью. Маленький Фриц. «Не попробовать ли нам его разыскать?» — предлагала Сильви. «Ищи иголку в стоге сена, — говорил Хью. — Этих фрицев там тьма-тьмущая»).
— Так вот, я по тебе ужасно скучаю, — сказала Иззи. — Потому и пригласила тебя на денек. Честно говоря, не надеялась, что Сильви тебя отпустит. В наших с твоей мамой отношениях всегда присутствовал некоторый… скажем так…
— Нет, не вижу.
— Реинкарнация, — говорил ей доктор Келлет. — Ты что-нибудь об этом слышала?
Десятилетняя Урсула помотала головой. Она вообще мало о чем слышала.
Доктор Келлет практиковал в красиво отделанных помещениях на Харли-стрит. Урсулу он принимал в кабинете, облицованном светлыми дубовыми панелями, с пушистым красно-синим ковром на полу и двумя большими кожаными креслами по бокам от настоящего камина. Доктор вышел к ней в твидовом костюме- тройке, с массивными золотыми часами в кармане жилетки. Пахло от него гвоздикой и трубочным табаком; он напустил на себя радостный вид, как будто им предстояло подрумянивать лепешки на открытом огне или читать увлекательную книгу, а сам без обиняков спросил:
— Итак, мне сообщили, что ты хотела убить горничную, это правда? — (Ах, так вот почему я здесь, мысленно отметила Урсула.) Он напоил ее чаем из удивительного сосуда, стоявшего в углу кабинета и называемого «самовар». — К России я не имею никакого отношения, мой родной город — Мейдстон, но до революции я побывал в Санкт-Петербурге.
Подобно Иззи, он обращался со всеми как с равными или, по крайней мере, делал вид, но на этом сходство заканчивалось. Чай оказался совершенно черным и таким горьким, что пить его можно было только с большим количеством сахара и с печеньем из жестяной банки, стоявшей между ними на маленьком столике.
Доктор Келлет стажировался в Вене («где же еще?»), но далее пошел, говоря его словами, собственным путем. Он не считал себя чьим-либо последователем, хотя учился «на опыте всех учителей». «Продвигаться вперед нужно постепенно, — говорил он, — осторожно прокладывая дорогу сквозь хаос наших мыслей. Собирать воедино разделенное „я“». Урсула не могла взять в толк, что это все значит.
— Так что там с горничной? Ты действительно столкнула ее с лестницы?
Вопрос был задан в лоб и никак не согласовывался с необходимостью продвигаться вперед постепенно и осторожно.
— Я не нарочно.
Урсула не сразу поняла, кто такая «горничная»: Бриджет — это Бриджет. И вообще, что было, то прошло.
— Мама о тебе беспокоится.
— Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастливой, солнышко, — объяснила Сильви, записав ее на прием к доктору Келлету.
— А разве я — несчастная? — растерялась Урсула.
— Сама-то ты как считаешь?
Урсула не знала. Похоже, у нее не было мерила для определения счастья и несчастья. Были смутные воспоминания о ярких впечатлениях, о провалах в темноту, но они ограничивались миром теней и мечтаний, который вечно маячил рядом и почти никак себя не обнаруживал.
— То есть существует как бы другая жизнь? — уточнил доктор Келлет.
— Существует. Но это она и есть.
(— Я понимаю, Урсула порой заговаривается, но к психиатру? — сказал Хью жене и нахмурился. — Она еще маленькая. У нее нет
— Конечно нет. Просто ей требуется некоторая корректировка.)
— И алле-гоп — тебя откорректировали! Как удачно, — сказала Иззи. — Он просто мелкий жулик, этот мозгоправ, ты согласна? Будем заказывать сырную тарелку? У них «стилтон» такой зрелый, что почти шевелится. Или закруглимся и поедем ко мне?