Глубокая зона

орудийные раскаты. Шум не замолкал ни на минуту. Здесь стояла тишина. Мертвая тишина.

Энджел остановился за голубой занавеской у койки Уаймана.

– Уай, не спишь? Как ты, чувак?

– В порядке, Энджи. Заходи.

Энджелу показалось, что Уайман выглядит нормально. Ну, может, немного вяло. Плечо у него было перевязано, в обеих руках торчали иглы.

– Что говорят, Уай?

– Ничего серьезного. Прошло сквозь мышцу, кость цела.

– Сколько пролежишь?

– Док обещает пару дней. – Уайман не стал упоминать Кабул. Чтобы не накаркать.

– Без тебя в машине совсем не то, Уай.

– Вас понял. Что новенького?

– Всё по-старому.

Уайман зевнул:

– По-моему, мне дают наркотик. – Насупил брови. – Гадость такая.

Энджел усмехнулся:

– Ну, дает! Вот вернешься, чувак… Ладно, забудь. Короче, Уай, мне пора. А ты спи. Может, надо чего?

– Все хорошо, Энджи. Спасибо, что зашел. – Веки сомкнулись.

– Сообщи мне, если что понадобится, слышишь?

– Ага. Пока.

– Вас понял. – Энджел уже пошел к выходу, но вдруг вернулся и положил руку на здоровое плечо Уаймана. – Тебе точно ничего не нужно?

– Нужно. Поскорее назад к пулемету. – Уайман постучал кулаком по ладони Энджела.

– Хорошо! Всё, меня нет.

– Эй, знаешь?.. Медсестры здесь темпераментные, старик.

– Какие?

– Клевые. – Уайман вяло усмехнулся.

Не уловив, в чем шутка, Энджел на всякий случай тоже хохотнул. Если Уайману смешно, значит, дело хорошее.

Вечером зашла Ленора Стилвелл. Вопреки ее ожиданиям, Уайману не стало лучше: его лихорадило, пульс и давление зашкаливали, кожа приобрела землистый цвет.

– Мэм, кажется, я подхватил грипп, – сразу же сообщил он.

– Опишите свои ощущения.

– Жарко. В горле першит. Кости ломит.

– А плечо?

– Болит, мэм.

Болевой порог у десантника выше некуда. Если парень говорит «больно», значит – больно.

Она сняла повязку. Рана источала отвратительный резкий запах. Антибактериальная мазь и внутривенные инъекции ампициллина должны были защитить Уаймана, однако взору Стилвелл открылись покрытая темными пятнами – колониями бактерий – белесая мышечная ткань и гной, похожий на прогорклое сливочное масло.

Стилвелл очистила и промыла рану, наложила еще мазь, сменила дренажную трубку и заново перевязала.

– Развилась инфекция, Даниэль. Я пропишу вам другой антибиотик – тигециклин. И обезболивающее.

На этот раз он не спорил:

– Спасибо, мэм.

– Вот и славно. Отдыхайте, побольше пейте. Я еще зайду сегодня.

Она не пришла ни в тот вечер, ни на следующий день, ни даже через день. Почти четверо суток врачи и медсестры работали по локоть в крови, а Вашингтон с товарищами пропадали на поле боя. Сначала «Гадюка» и «Танго» атаковали подразделения боевиков, начавшие передвижения при свете дня – вещь редкая, но, как оказалось, не случайная. Перестрелка быстро переросла в сложный встречный бой, развернувшийся в соответствии с планом противника.

Боевики не убегали, совершив удар, как обычно. Более того, они входили в соприкосновение и стреляли по цели еще агрессивнее, переняв тактику северных вьетнамцев – «держи врага за его же ремень». Смертельная схватка свела на «нет» силы американской артиллерии и тактической авиационной поддержки. Первоначальная операция перешла в непрекращающийся бой, и в намерения противника, судя по всему, не входило его останавливать. Днем боевики прятались, а ночью, пополнив запасы оружия и живой силы, возобновляли атаки под покровом тьмы. Число убитых и пропавших без вести росло. После первых суток вертолеты медицинской эвакуации переполнили Терокский госпиталь бесконечным потоком раненых десантников.

Энджел не пострадал. Вернувшись на базу, он свалился с ног от усталости и проспал, не снимая обмундирования, десять часов кряду. Поздним вечером на шестой день после ранения Уаймана он вновь вошел в палату – все еще белую, но уже не тихую, переполненную ранеными. В палату вкатили множество дополнительных коек. Прежнего безмолвия как не бывало. Теперь Энджел слышал звук, напомнивший ему песнопения обкурившихся монахов – бесконечные стоны и крики солдат от боли, которую даже морфий не в силах унять. Казалось, тонкий пол и стены передвижного госпиталя вибрируют от звука.

В воздухе витал странный запах – в прошлый приход Энджел его не заметил. Кисловатый, словно испортилось мясо. Энджел стоял за голубой занавеской.

– Уай. Ты как там, чувак?

Нет ответа.

– Уай?

Энджел отдернул занавеску. Отец Уайман лежал на спине. Кровь пропитала покрывавшую его простыню и собралась в темно-красные лужи на полу. Дыхание Уаймана звучало как скрежет металлической мочалки по стиральной доске. Энджел сделал шаг вперед и оттянул простыню, перепачкав руки. В коже были проедены дыры величиной с серебряный доллар; сквозь них зияла красная, кровоточащая плоть. Левую щеку будто глодали звери, белое глазное яблоко плавало в крови. От Уаймана несло, как от скотобойни.

– ВРАЧА! ВРАЧА! Здесь нужен врач! – орал Энджел, пока стройная, коротко стриженная докторша в белом халате и стайка облаченных в голубое медсестер не вытолкали его.

Кто-то задернул шторку. Солдаты – те, кто был в состоянии, – в изумлении вытаращив глаза, приподнялись на койках и переглядывались друг с другом: эй, что происходит? Даже в бою Энджелу не приходилось испытывать такой ужас. Перепуганный, с открытым ртом и струящимися по лицу слезами, он пятился к выходу, оставляя на полу влажные красные следы.

4

Утром високосного дня в Северной Флориде высокая молодая женщина с короткой стрижкой открыла магазин подводного снаряжения «Предельная глубина», размышляя о том, что дополнительный день этого особого месяца как пить дать внесет путаницу в бухгалтерию. На девушке были шорты цвета хаки, красная с гавайским принтом рубашка навыпуск и кроссовки. Загорелая, чайного цвета, кожа контрастировала с белокурыми, выгоревшими на солнце волосами. Широкие плечи, сильные ноги бегуньи, мускулистые предплечья со вздутыми венами – девушка занималась скалолазанием – и покрытые шрамами кисти рук,