Она ослепительно красивая, понял в какой–то момент Барсуков. Не выхоленной гламурной, а нутряной, солнечной, энергичной, как взрыв сверхновой, красотой.
Она добрая и теплая.
Она совсем не глупая.
Когда портрет улыбнулся, Барсуков понял, что пропал. Сроки вышли, а показать это чудо он не решится ни Пашке, ни Юле. Особенно ей. Вот она — на портрете — смеется. Вот сердится и плачет. Она — портретная — делает все, кроме того, что делает она же живая. Она категорически отказывается умирать.
Барсуков в конце концов потерялся во времени и, кажется, даже разок заночевал у мольберта. Во всяком случае он не мог вспомнить потом, когда и как объявился бледный Мика с перевязанным горлом, увидел портрет…
И сказал захлебывающимся шепотом:
— Мама?!
Барсуков увидел, как распахиваются все шире и шире Юлины глаза, и едва успел подхватить ее — под громогласный мальчишечий рев мама упала в обморок.
— Только превью, — твердо сказал Барсуков. — Оригинал еще в работе.
— Что–то ты раздухарился, Барсук, — процедил Пашка, — ой, не к добру, ой, смотри у меня!
— Паша, я знаю, что тебя не устроит, — пошел в наступление Барсуков. — Случай сверхсложный, ты же понимаешь. Позволь пообщаться с заказчиком. Я смогу убедить его.
— Еще будут пожелания? — кротко осведомился галерист.
— Да. Гонорар Юлии Михайловне необходимо выплатить сейчас же и в полном объеме. Можно за мой счет.
— Ну, это понятно, что за счет… Показывай! — велел Пашка.
Барсуков развернул голограмму.
— И зачем ты это привез? — скучным голосом вопросил галерист. — Куда я это дену?
— Паша, давай по–взрослому, — не уступил Барсуков. — Все стоит денег. Моя работа тоже. Сведи с америганцем!
— С «америганцем»?! — передразнил Пашка. — Каким «америганцем», Барсук? Ты карты видел? Географию в школе учил?
— Я географию на войне учил, — скривился Барсуков, — пока ты галерею строил. И настоящие карты тоже видел. Сведи с заказчиком!
— А и черт с тобой, — подумав, сдался Пашка. — Убедишь заказчика — долю дам. Проваливай!
— Паша, деньги! — стоял на своем Барсуков. — Для Юлии Михайловны. Ты же знаешь, она под судом.
— Трахнул, что ли? Не побрезговал? — полюбопытствовал галерист, но, перехватив взгляд Григория, замахал руками. — Шучу, шучу, не кипятись! Деньги будут… как только с заказчиком договоришься.
Барсуков встал:
— Поехали!
Поехали. Серебристая «Испано–Сюиза» долго искала дорогу до внушительного особняка на берегу озера. Пашка нервничал, мило матерился и курил трубку за трубкой.
А Барсуков отчаянно боялся. Юля прислала еще утром текстовую реплику: «Гриша, они ходатайствуют Мику забрать!» — и с тех пор молчала. Пока галерист с помощником разворачивали в холле выставку, Барсуков безуспешно набирал Юлин номер, посылал реплики и оставлял голосовую почту. Но телефоны в зале суда традиционно глушились.
Адвокат и деньги, вот что нужно!
Барсуков спрятал телефон и впервые за много лет увидел америганца. Он был стар и невероятно толст, заморский гость, настолько, что даже ходить не мог. Его катил в роботизированной тележке слута– азиат.
— Не нравлюсь? А ты чего ждал, дубина?! — рыкнул америганец на галериста.
— Мистер Претт желает вам здоровья, — прочирикал азиат по–русски, и Барсуков затряс головой. Черт возьми, за пятнадцать лет он, оказывается, не забыл английского! А Пашка, дурак, никогда его не знал.
Пашка опомнился и запел. Когда Паша пел заказчику, соловьи в окрестных лесах теряли от зависти голос.
Америганец Претт откровенно скучал, перебирая работы. Наркозависимая чемпионка задержала его на полминуты, и Барсуков против воли почувствовал, как сладко затрепетало в груди, в том месте, где пряталось тщеславие.
— Это беру, — прокудахтал Претт. — Сколько? Миллион? Скажи ему, миллион. Еще есть?
Америганец потратил шесть миллионов, пока добрался до барсуковского шедевра и движением пальца остановил азиата.
— Скажи ему, что я сплю, — объявил он и действительно смежил веки.
— Мистер Претт устал! — объявил слуга.
Пашка отчаянно семафорил Барсукову, но Григорий видел только америганца, его обвислые щеки и заплывшие глазницы. Между век сверкали, как из бойниц, умные глаза.
— Начни со ста, — проворчал Претт. — Эти ублюдки, наконец, сделали хоть что–то человеческое.
— Мистер Претт предлагает сто, — объявил слуга.
— Мы рассчитываем хотя бы на полмиллиона, — Пашка оглянулся на Барсукова и сделал зверское лицо.
Григорий развернулся и, не чувствуя ног, зашагал к выходу.
— Скажи ему, что я согласен, — прохрюкал мистер Претт. — Когда я продам это в Бостоне за двести миллионов, пошли ему телеграмму. Жлобов нужно макать лицом в навоз.
Барсуков скатился по ступеням особняка и запрыгнул в «Испано–Сюизу»…
А Юля сидела в зале судебных заседаний и старалась не паниковать.
«Тебя будут прессовать, — объяснял утром Гриша, а она, дурочка, лежала на его плече, не слушала и думала совсем о другом. — Без особой цели, просто так принято. Наложат арест на имущество. Постараются забрать на время разбирательства Мику. Не давай! У тебя заключение врача на руках».
Заключение врача кануло в номерной папке. Юля смотрела на судью, молодую женщину с жестким взглядом, и пыталась угадать, есть ли у нее дети.
«Я вернусь с деньгами, — обещал любимый, такой смешной и милый художник Гриша. — Протяни только день. Вечером Мика должен остаться с тобой… с нами».
Мика остался. Юля не ошиблась: судья в целом соглашалась с доводами обвинения, но Мику оставила с матерью. Юля до того не бывала в суде, и не знала, можно ли благодарить судью. Она только надеялась, что судья поняла ее красноречивый взгляд.
Юля вышла в вечерний дождь, спрятавшись вместе с Микой под зонтом, и почти сразу же наткнулась на Кабана. Здоровяк ждал их у выхода, прикрывшись от дождя газеткой, и не говоря ни слова двинулся следом. У Юли разом испортилось настроение. Она заспешила, ступила в лужу и, наверное, натворила бы глупостей, если бы перед ней не встал дорогущий серебристый автомобиль.
— Садись, — пригласил ее Гриша, а сам поднялся из–за руля и преградил здоровяку дорогу.
— Кабан, уважаемый? — осведомился художник.
— Ну? — буркнул Кабан.
— Не нужно ехать за нами, — попросил художник. — Это незаконно и несправедливо. Мы этого не хотим.
Бандит только плечами пожал, мол, а мне какое дело до твоих хотелок?
Тогда художник сделал резкое движение, и здоровяк вдруг встал перед ним на колени, выпучил глаза и, кажется, перестал дышать. Юля тихо взвизгнула.
Григорий прыгнул обратно за руль и вдавил акселератор.
— Разведчики научили, — смущенно объяснил он. — Давным–давно. Селезенка, болевой шок. Руку отбил, ей–богу — и впрямь кабан.
Юля перевела дух.
