Генрих фон Офтердинген

вами.

Драгоценность растаяла в воздухе, и вскоре каждое чело окружено было сияющим нимбом, и яркая полоса возникла над городом, над морем и над землею, где навеки восторжествовала весна. Приблизился Персей с веретеном и коробкой. Он отдал коробку молодому королю.

— В ней, — молвил он, — все, что осталось от прежних твоих недругов.

В коробке оказалась каменная плита с черными и белыми клетками, а в придачу к ней целый набор фигурок из алебастра и черного мрамора.

— Эта игра называется шахматами[139], — объяснила София. — Война заключена отныне только в этих клетках и фигурах; в них увековечены былые мрачные времена.

Персей обернулся к Музе и вручил ей веретено:

— У тебя в руках это веретено сулит нам вечную отраду. Для нас ты будешь прясть сама себя, и твоя золотая нить никогда не разорвется.

Послышалась музыка: это Феникс опустился у ног Музы, раскинув перед нею свои крыла; приняв на них Музу, он воспарил над самым троном, чтобы никогда больше не садиться. Муза божественно пела, приступая к своей новой пряже; казалось, нить возникает у нее в груди. Неизведанное восхищение охватило народ; все залюбовались ненаглядной малюткой. В дверях уже слышались новые возгласы восторга. Сопровождаемый чудесами своего двора, переступил через порог старец Месяц, как бы предваряя триумф: следом на руках народа явилась Джиннистан со своим женихом.

Цветы оплетали новоприбывших; королевская семья радушно обласкала их, а молодой король с королевой во всеуслышанье уполномочили их править на земле.

— Пожалуйте меня, — попросил Месяц, — былой областью Парок, чьи невиданные чертоги как раз поднялись из-под земли перед самым дворцом. Там буду я услаждать вас увлекательными зрелищами;[140] маленькая Муза посодействует мне в этом.

Король удовлетворил его просьбу; маленькая Муза дружелюбно кивнула; народ предвкушал неведомое наслаждение.

Геспериды пожелали новым властителям счастливого царствования, вверяя свои сады монаршему покровительству. Король не отказал им в своей милости, и счету не было другим торжествующим вестникам. Между тем трон исподволь менялся, и вот уже вместо него раскинулась роскошная брачная постель. Феникс парил над занавесью вместе с маленькой Музой. Сзади ложе держалось на трех кариатидах[141] из темного порфира; базальтовый сфинкс подпирал его спереди. Возлюбленная вспыхнула в объятиях короля, и его пример не пропал даром: никто в народе больше не скрывал своей любви. Ничто не заглушало упоенного лепета и поцелуев. София молвила наконец:

— С нами Мать; она не покинет нас, и в этом наша отрада. Вы найдете нас в нашей обители; в том храме мы всегда пребудем, оберегая вселенскую тайну.

Муза прилежно пряла, распевая на весь мир:

Владеет вечность миром с этих пор,
Любовью завершился давний спор;
Скорбь минула, как сон, в моей стихии;
Святыня сердца вверена Софии».

Часть вторая ОБРЕТЕНИЕ. МОНАСТЫРЬ, ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ[142]

Astralis[143]

Дарована мне летним утром юность.
Пульс жизненный тогда забился вдруг
Впервые для меня, — пока любовь
В свои восторги глубже погружалась.
Явь открывалась мне, мое желанье
Проникновенной цельности предаться
Усиливалось властно каждый миг.
Блаженством бытие мое зачато.
Я средоточие, святой родник,
Откуда в мир томленье излилось,
Куда, многообразно преломляясь,
Потом томленье тихое течет.
Неведом вам, при вас возник я.
Однажды разве не при вас,
Лунатик, я, незваный, посетил
Веселый вечер тот?[144] Забыли вы
Страх сладостный, воспламенивший вас?
Благоухал я в чашечке медовой,
Покачивался тихо мой цветок
В сиянье золотом. Ключ сокровенный,
Я был бореньем нежным. Сквозь меня
В меня впадало всё, меня качая;
И мой цветок впервые опылился.
Пир поцелуем кончился, не так ли?
В мой собственный поток я впал тогда.
Не просто молния — преображенье!
Весь мой цветок тогда пришел в движенье.
Обрел я самого себя в тот миг[145],
Земные чувства мыслями постиг.
Я был слепым еще, но звезд немало
Во мне, в чудесных далях трепетало.
Я был далеким эхом вездесущим
Времен минувших и времен грядущих.
В томлении, в любви неугасимой
Произрастанье мыслей — только взлет;
Тогда узнал я, как блаженство жжет,
И стала боль моя невыносимой[146].
Был светел холм[147], и расцветали дали;
Пророчества тогда крылами стали[148].
С Матильдой Генрих приобщен к святыне,
Они в едином образе отныне.