— В месте и способе ведения боевых действий. Здесь, в горах, самое большее, на что мы годимся, — это сковать несколько тысяч немцев. Разве это стоящее дело для трех тысяч партизан да роты альпийских стрелков?
— Могу добавить, что сегодня к нам присоединились еще остатки одиннадцатого пехотного полка и саперная рота из Армии перемирия. Они не выполнили приказа Петена разоружиться, переправились через Рону у Баланса и явились в Васье.
— Прекрасно. Однако им не следовало переправляться.
— Прикажете идти на Париж?
“Неужели, — думал Пьер, — Базиль не чувствует, что д’Арильи над ним издевается? Ведь он смеется над Дятловым, эта аристократическая каланча”.
— На Париж бы неплохо, — гудел ровный голос Дятлова. — Но Париж далеко. А вот оседлать дороги от Прованса на север и рвать составы, идущие в Нормандию, — этого от нас ждут и союзники, и де Голль.
— Непременно передам генералу, что у него такой верный единомышленник А пока, поскольку до де Голля еще дальше, чем до Парижа, я приглашаю вас от имени Эрвье в Сен-Мартен. Сегодня в двадцать ноль-ноль. Судя по болтовне Декура, там будут обсуждаться идеи, близкие вашим. К тому же приехала связная из Тулузы. Кстати, ваша соотечественница. Из парижского круга русских литераторов. Поэтесса или что-то в этом роде. Впрочем, эмигрантскую поэзию вы, конечно, не любите.
— Где уж нам, медведям. — И добавил по-русски — “У нубийских черных хижин кто-то пел, томясь бесстрастно: я тоскую, я печальна оттого, что я прекрасна”.
— Как вы сказали? Это русские стихи?
— Эмигрантские. Автор решил, что в Африке все черное, даже хижины. И у этих хижин бродит черная же, очевидно, дама. Она испытывает мучения, но при этом остается холодной. И, прогуливаясь в таком противоречивом расположении духа, упомянутая особа поет, ставя словами своей песни в известность случайных прохожих — разумеется, тоже черных, — что причина переживаемого ею угнетенного состояния кроется в ее внешней привлекательности. Однако, если в двадцать ноль-ноль нас ждет Эрвье, пора ехать. — И, надев широкий ремень с кобурой, Дятлов открыл дверь. Изумленный Пьер смотрел ему вслед.
— Каков медведь, а? — сказал д’Арильи, когда Дятлов вышел. — Да ты в него влюбился, что ли? Смотри, станешь красным. У них там все красные, так же как в Нубии все черные. — И довольный, д’Арильи вышел вслед за Дятловым, оставив Пьера набивать диски.
Из дома Эрвье, где помещался штаб, расходились уже близко к полуночи. Было тихо. Немцы не стреляли, только изредка взлетали ракеты. Дятлов стоял у палисадника и ждал Сарру Кнут, связную из Тулузы, чтобы проводить ее в дом Колет. Оттуда обе женщины завтра утром отправятся на запад. Так решил Эрвье. Маленькую Бланш Дятлов отвезет к мадам Тибо — старуха не откажется взять внучку. При мысли о том, что Колет уедет, Дятлов испытывал жалость, почти страх: она попадет в самое логово немцев, а его с ней не будет.
Сарра Кнут вышла вместе с полковником. Эрвье подвел ее к Дятлову и сказал:
— Базиль, скажете Декуру, чтобы он вывел женщин к дороге на Шатильон. У заставы их встретит Буше, там они останутся до ночи. Затемно он выведет их к Дрому и переправит на тот берег. До Монтелимара они пойдут одни, а оттуда, если поезда еще ходят, поедут в Тулузу. Проститесь с Колет и возвращайтесь к себе — боши что-то зашевелились. Клеман принял радиограмму от Сустеля. По их данным, к Веркору движется танковая дивизия Пфлаума. Предполагают, что в Гренобле ее переформируют и направят в Нормандию. Вряд ли они будут с нами связываться, но…
Эрвье поцеловал руку Сарре, махнул Дятлову и исчез в доме. В лунном свете Сарра казалась моложе. Тогда, увидев ее в штабе, он дал ей лет пятьдесят лицо болезненное, с черными кругами под глазами, волосы почти седые, голос низкий, хотя и звучный. Говорила она немного медленнее француженок — не по незнанию языка, а, видимо, по складу характера, — с некоторой обстоятельностью и московской округлостью. Сейчас она молчала, и профиль ее был чист и молод.
— Сколько вам лет, Сарра? — спросил он по-русски.
— Узнаю соотечественника. И не только по языку. Ни один француз не спросит женщину, даже такую старуху, как я, о ее возрасте. Мне сорок. Но уж коли мы говорим по-русски, то называйте меня и настоящим моим именем — Ариадна. Ариадна Александровна Скрябина-Кнут.
— Скрябина? Александровна? Так вы — дочь?
— Да, его дочь.
— Здорово! Во, как бывает. Какая встреча. Я не забуду. Но причем здесь кнут? И почему Сарра? Впрочем, это не мое дело.
— Я не делаю из этого тайны. Я пишу, вернее, писала стихи. А имя отца слишком ко многому обязывало. Выбирая псевдоним, я прикрылась именем мужа. Его зовут Довид Кнут. Он поэт. В отличие от меня, настоящий. Ну а Сарра — это уже для красоты и экзотики.
— А где сейчас ваш муж?
— Довид сейчас в Париже. В подполье.
— Понятно. И давно вы во Франции?
— С восемнадцатого года. Мне тогда четырнадцати не было. Но Россию помню. Больше всего Москву. Арбат, Пречистенку. Если бы вы знали, как хочется в Москву. Ну и в Питер, конечно. Вот кончится война — может быть, получится съездить.
— Почему бы нет.
— А вы откуда родом?
— Я из поморов. Холмогоры, помните такое название?
— Смеетесь?
— Но учился и жил до войны в Ленинграде.
— Как Ломоносов. Вы случайно не физик для полноты сходства?
— Именно. Физик. Правда, односторонний. Мозаикой не занимаюсь, стихов не сочиняю. Но люблю и слушаю с удовольствием. Прочтите что-нибудь свое.
— Момент не слишком располагает к поэзии.
— Хотя бы немного, Ариадна Александровна. Сарра! Несколько строк.
— Ну что ж Вы первый человек оттуда, который услышит мои стихи
И она негромким, но внятным низким голосом произнесла, почти пропела
