кончики его длинных волос, обрамляющих лицо, в крови. Он обычно играет роль волка-диффузора, что означает, что он занимает у туши место между бета- и альфа-самцом. Если честно, это зрелище сводит с ума. Время обеда для стаи сродни гладиаторским боям. У каждого свое определенное место у туши, каждый ест в отведенное ему время и только строго определенные части туши. Каждый рычит, щерится, клацает зубами — включая и моего отца! — защищая свой кусок добычи. Раньше он, как и волки, ел сырое мясо, но когда его пищеварение взбунтовалось, стал готовить куски почек и печени и прятать их за пазухой комбинезона, в небольших полиэтиленовых пакетиках. Каким-то образом он ухитрялся спрятать такой кусок во вспоротом брюхе теленка и есть вместе с волками, которые даже не замечали, как внутрь что-то подложили.
На лице отца написано облегчение.
Кара, — вновь говорит он, — я думал, что потерял тебя.
Я пытаюсь встать, сказать, что все время сидела здесь, но не могу пошевелиться. Одеяло запуталось, и мои руки оказались связаны. Потом я понимаю, что это не одеяло, а повязка. И это не папа зовет меня по имени, а мама.
Ты проснулась.
Она смотрит на меня сверху вниз и пытается улыбнуться.
Такое чувство, что мне на плечо уселся слон. Я хочу что-то спросить, но слова словно спрятались в облаках. Неожиданно появляется еще одно лицо. Женское. Сдобное, как булочка.
Когда будет больно, — говорит незнакомка, — нажми здесь. — Она поворачивает мою руку к маленькой кнопке. Я нажимаю большим пальцем.
Хочу спросить, где папа, но уже погружаюсь в сон.
Мне опять снится сон. Почему я думаю, что это сон?
В палате мой отец, но это не он. Это человек, которого я видела на фотографиях, — на самом деле всего на трех снимках, которые мама прячет в ящике с бельем, под бархатной подкладкой шкатулки, в которой она хранит жемчуга своей бабушки. На этих трех фотографиях он обнимает маму. С короткой стрижкой он выглядит моложе.
Эта живая копия моего отца смотрит на меня с таким же удивлением, как и я на него.
Не уходи, — прошу я, но мой голос едва слышен.
Он улыбается.
Это вторая причина, по которой я знаю, что сплю. На этих старых фотографиях мой отец выглядит счастливым. Если честно, то они оба — и отец, и мама — выглядят счастливыми. Опять-таки, я видела это только на фотографиях.
Я проснулась, но продолжаю делать вид, что сплю. В ногах кровати стоят двое полицейских и беседуют с моей мамой.
Нам крайне необходимо поговорить с вашей дочерью, — говорит тот, который повыше, — чтобы понять, что произошло.
Интересно, что рассказал им отец? Во рту пересохло.
Кара не в состоянии давать показания.
Голос у матери напряженный. Я чувствую, как взгляды всех троих охватывают меня, словно языки пламени бумагу.
Мадам, мы понимаем, что здоровье дочери — прежде всего...
Если бы понимали, не пришли бы сюда, — отвечает мама.
Я смотрела «Закон и порядок». И знаю, как микроскопический кусочек краски может стоить преступнику пожизненного заключения. Является ли их визит обычным делом? Частью расследования любой аварии? Или им что-то известно?
Меня бросает в пот, сердце неистово колотится. И тут я понимаю, что своего волнения мне не скрыть. Мой пульс тут же отображается на мониторе, прямо на передней спинке кровати — любой может его видеть. Понимаю, что делаю только хуже. Представляю, как подскочили цифры, как все уставились на монитор.
Вы что, всерьез полагаете, что ее отец намеренно подстроил аварию? — удивляется мама.
Повисает молчание.
Нет, — наконец отвечает один из полицейских.
Мое сердце колотится так сильно, что в любую минуту в палату может ворваться медсестра и нажать кнопку экстренного вызова — необходимо безотлагательно реанимировать пациента.
В таком случае зачем вы пришли? — спрашивает мама.
Я слышу, как один полицейский чем-то шуршит. Чуть приоткрыв глаза, вижу, как он передает маме карточку.
Вы не могли бы нам позвонить, когда она очнется?
Их шаги гулким эхом отдаются в коридоре.
Я считаю до пятидесяти. Медленно, прибавляя к каждой цифре слово «Миссисипи», а потом открываю глаза.
Мама! — зову я. У меня хриплый, ломающийся голос.
Она тут же присаживается рядом на кровать.
Как ты себя чувствуешь?
Все еще болит плечо, но уже не так сильно, как раньше. Сво-бодной рукой нащупываю шишки и швы на лбу.
Больно, — отвечаю я.
Мама касается моей сломанной руки. На одном из пальцев небольшая клипса, на которой вспыхивает красный огонек. Как у пришельца.
В аварии ты сломала лопатку, — объясняет она. — В четверг вечером тебя прооперировали.
А сегодня какой день?
Суббота, — отвечает она.
Пятница совершенно выпала у меня из памяти.
Я пытаюсь сесть, но это практически невозможно из-за руки, крепко прибинтованной к телу.
Где папа?
По ее лицу пробегает тень.
Я должна предупредить медсестру, что ты очнулась...
С ним все в порядке? — Мои глаза наполняются слезами. — Я видела, возле него толпились врачи скорой помощи, а потом они... потом они... — Я не могу закончить предложение, потому что начинаю складывать вместе части загадки, выражение маминого лица, галлюцинации, в которых я видела отца намного моложе, чем сейчас. — Он умер, — шепчу я, — ты просто не хочешь мне говорить.
Она крепче сжимает мою руку.
Твой папа не умер.
Тогда я хочу его увидеть, — настаиваю я.
Кара, ты сейчас не в том состоянии...
Черт побери, дайте мне с ним увидеться! — кричу я.
Пo крайней мере, мой крик привлекает внимание. В палату спешит женщина с больничным пропуском — но не медсестра и белом.
Кара, тебе нужно успокоиться...
Она маленькая и хрупкая, с черными кудряшками, которые подпрыгивают при каждом движении.
Вы кто?
Меня зовут Трина. Я социальный работник, которого назначают в случаях, подобных этому. Я понимаю, что возникают вопросы...
Да, например, такой: я обмотана бинтами, как Тутанхамон, у меня на голове швы, как у Франкенштейна, а мой отец, возможно, лежит в морге. Как я могу успокоиться?
Мама и Трина переглядываются, и это знак, который в ту же секунду дает мне понять, что, пока я
