Только одно может оторвать меня от волчьей семьи — это люди. Они явились в лице штатного журналиста «Юнион Лидер» в компании фотографа. Когда посетители Редмонда видели, как я общаюсь с волками, интерес ко мне возрастал, а с ним и число туристов, которые хотели увидеть меня собственными глазами. Каким-то образом обо мне прознала и крупнейшая газета Нью- Гэмпшира.
И тут не обошлось без иронии судьбы: именно так мы познакомились с Джорджи. Когда- то я бросил ради нее волков. Сейчас я собирался сделать то же самое ради журналистов. С каждым днем их становилось все больше, некоторые приходили с телевизионными камерами, и все хотели получить интервью у человека, который жил в лесу с волками. Кладен, Сиквла и Вазоли пугались и выказывали недовольство — и не беспричинно. Они легко читали знаки, которые посылали им люди: они что-то от меня хотят, они злые и эгоистичные. В дикой природе к любому из этих журналистов отнеслись бы как к хищнику: стая загрызла бы его, чтобы спасти одного из своих членов.
Но эта преданность семье взаимна, и я понимал, что не могу допустить, чтобы из-за меня пострадали другие волки. Поэтому я выходил из логова, и на меня тут же сыпались вопросы и вспышки фотоаппаратов.
«Вы на самом деле жили в лесу?»
«Что вы ели?»
«Вам было страшно?»
«Как вы пережили канадскую зиму?»
«Почему вы вернулись?»
Этого последнего вопроса я не переносил, потому что больше не принадлежал к миру людей. И хотя я мог бы вернуться в лес и попытаться воем определить местоположение своей стаи, не было никакой гарантии, что я ее найду и она примет меня назад.
До того как я начал оставаться на ночь в Редмонде с волками, однажды поздно вечером я неслышно проскользнул в дом и увидел, что в комнате Эдварда горит свет. Когда я открыл дверь, он поднял голову. В глазах его читался вызов: спросика меня, почему я не сплю? Но я не стал ничего спрашивать, потому что и сам не спал. Эдвард сидел, откинувшись на подушки, и читал. Я молчал, и он поднял книгу вверх.
— «Божественная комедия», — сказал он. — Данте. Я читаю об аде.
— А я в нем живу, — признался я.
— Я только на первом круге, — продолжал Эдвард. — Чистилище. Это не Небеса, но еще и не ад. Где-то посредине.
Я понял, что это мой новый адрес.
Я не мог быть вежливым. Не мог быть умным. Я с трудом вспоминал, как произносить слова, не говоря уже о том, чтобы оформить в предложения все то, чему я научился у волков. Нет смысла что-то узнавать о волках, если не можешь рассказать об этом людям, которым необходимы эти знания.
Поэтому я поступил так, как поступил бы любой волк, почуяв опасность: я ушел.
Бросился в Редмонд. Бежать пришлось километров восемь в темноте, но после Квебека это были пустяки. Мне стало хорошо, когда в крови забурлил адреналин. Я подбежал к вагончику на вершине холма и заскочил внутрь, хлопнув дверью. Заперся изнутри, прошел в ванную и запер за собой дверь. Я тяжело дышал и обливался потом. Я слышал, как меня зовут волки.
Не знаю, как долго я просидел в дальнем углу темной, тесной ванной, свернувшись калачиком и не сводя глаз с двери, чтобы не упустить чье-нибудь приближение. В конце концов я услышал приглушенные шаги.
Поворот ключа в замке...
Запах шампуня Джорджи, ее мыла...
Она заперла за собой дверь и очень медленно опустилась передо мной на колени. Положила руку мне на затылок.
— Люк, — прошептала она.
Ее пальцы гладили мои волосы, и я поймал себя на том, что прижался к ней. Джорджи обняла меня в ответ. Я не понимал, что плачу, пока не почувствовал вкус слез на ее губах. Она целовала мои лоб, щеки, шею.
Она хотела утешить меня, но из искры разгорелось пламя. Я сжал ее обеими руками, потянулся к вороту блузки и разорвал ее, потом задрал на Джорджи юбку и почувствовал, как она обхватила меня ногами. Я укусил ее за плечо и проглотил ее вскрик, потом встал, по-прежнему обнимая ее, и прижал спиной к стене. Я входил в нее с таким отчаянием, что она выгибала спину и царапала ногтями мою кожу. Я хотел пометить ее. Хотел, чтобы она была моей.
Позже я баюкал Джорджи на коленях, поглаживая ее по спине. На теле у нее были синяки. Неужели вместе со способностью быть человеком я утратил способность быть нежным? Я опустил взгляд и понял, что Джорджи смотрит на меня.
— Люк, — прошептала она, — позволь мне тебе помочь.
Никто даже и думать не хочет о том, что папа мог завести интрижку.
Во-первых, это означает, что придется представить себе, как он занимается сексом, — что само по себе отвратительно. Во-вторых, придется принять мамину сторону, потому что она пострадавшая. В- третьих, невозможно удержаться от вопроса: что же с тобой не так? Чего ему недоставало? Почему он дважды не подумал, прежде чем вонзать кол в сердце своей семьи?
После того как я узнала эту новость, у меня как будто заноза в горле застряла, но не по той причине, как вы могли подумать. Я — понимаю, насколько безумно это звучит! — испытываю облегчение. Не я одна так облажалась.
Мама сказала, что для папы я само совершенство, но это неправда. Наверное, мы можем принимать друг друга со всеми недостатками.
Я, оказавшись за свидетельской трибуной, вижу Эдварда и вспоминаю мамины слова, что он пытался защитить меня, сбежав из дома. Если хотите знать мое мнение, ему следует крепко задуматься над своим альтруизмом. Говорить, что он спасал нашу семью, исключив себя из моей жизни, — это все равно что заявить, будто он хочет убить моего отца только потому, что это самый человечный поступок.
«Все совершают ошибки», — сказала мама.
Была у меня в начальных классах подружка, у которой была настолько идеальная семья, что хоть на рекламу их снимай. Они никогда не забывали дни рождения близких, и я могу поклясться, что брат с сестрой никогда не дрались, а родители вели себя так, будто только-только влюбились друг в друга. Это было так странно, так искусственно гладко, что я не могла не задаваться вопросом: что же происходит, когда вокруг нет таких зрителей, как я, и некому показывать свой спектакль?
С другой стороны, моя семья состояла из папы, который предпочитал компанию диких животных, мамы, которая иногда ложилась в постель, сославшись на головную боль, хотя все мы знали, что на самом деле она уединяется поплакать. Еще был пятнадцатилетний сын, который оплачивал счета, и я, которая вызвала у себя рвоту на День Сэди Хокинс (когда в школе устраивали праздник и все девочки привели с собой отцов) только для того, чтобы остаться дома и ни у кого не вызывать сочувствия.
Неужели это и есть семья? Неужели семья постоянно совершает ошибки, и приходится давать второй шанс, если те, кого ты любишь, поступили неправильно?
