— Хорошо. Война идет к концу.
Вот бахвал! Разбили их под Сталинградом — и всё хорошо… Андрей не выдержал, иронически посмотрел на Франца:
— А Сталинград?..
— Я об этом и говорю. Вы думаете — хорошо, это только победа… Не все немцы так думают…
Эрна позвала Франца обедать. Андрей посмотрел ему вслед. Что хотел он сказать? Интересно… А Франц ругнул себя за неосторожность. Впрочем… Что может сделать русский — донести?.. Ерунда! Пусть знает, что вокруг него не только одни враги.
На другой день в деревню приехал герр Мюллер и увез русского к себе в Панков вместе с работницей фрау Герды. А Францу хотелось еще поговорить с Андреем. Какой позор — распоряжаются людьми, как невольниками. Берут и отдают — взаймы. Гитлер втягивает обывателей в свои преступления… Франц почему-то вспомнил кинохронику, которую они когда-то смотрели с Эрной; немецкие фермеры поселяются на польских землях. Вот когда это началось, может быть еще раньше… Сколько людей ненавидят немцев — русские, поляки, чехи… Об этом Франц думал и прежде, но робко, не до конца. Он не подозревал, что повторяет мысли своего приятеля Кюблера. У Кюблера они созрели гораздо раньше, стали частью мировоззрения, повели его по дороге подпольщика. Франц пришел к этому позже, но пришел…
Герр Мюллер пригласил Франца в гости. Пусть приезжает — расскажет новости. Ходят всякие слухи. Сейчас он торопится, но на досуге охотно послушает. Конечно, чтобы откровенно, как-никак они родственники.
Франц принял приглашение и поехал в Панков на следующей неделе. Был конец рабочего дня. Андрея он встретил во дворе мастерской как старого знакомого. Пожал руку и сказал: если камрад не возражает, Франц заглянет попозже. С Мюллером говорили о многом, Вилямцек осторожно рассказал хозяину пуговичной мастерской о положении, в котором находилась Германия. Не исключена возможность, что на фронте обстановка ухудшится еще больше. Да, да, — Мюллер кивал головой. Он и сам начинает подумывать об этом. В самом деле, против Германии поднялся весь мир. Но в политике его больше всего интересовала судьба его пуговичной мастерской.
Под конец Франц спросил — не найдется ли в мастерской болтик? Вот такого размера. С гайкой. Франц обещал фрау Герде отремонтировать пропашник. Что за вопрос? Конечно, найдется. Надо спросить у Андрея. Пусть он поищет в кладовой.
Франц пошел в мастерскую. Андрея он застал там за уборкой. Все уже разошлись, и русский один расхаживал среди станков, сгребая латунные обрезки, оставшиеся после штамповки пуговиц. Дни стали длиннее, и в мастерской было еще совсем светло. Франц объяснил, что ему нужно. Андрей молча пошел в кладовку.
Собственно говоря, Франц и отправился в Панков, чтобы поговорить с русским. Кто он такой? Может быть, коммунист. Во всяком случае, не похож на пришибленного, подавленного человека.
— Так вот где вы живете! — воскликнул Франц. — А как же зимой? Здесь же собачий холод и сырость.
— Ничего, открываю дверь в мастерскую. В лагерях бывало похуже… Такой болт вам подойдет?
— Если найдется, немного поменьше… Скажите: почему бы так настороженно, как-то неохотно говорите со мной?
Они сидели на корточках перед грудой металлических деталей, перебирали ржавые болты, шестерни, старые инструменты, пришедшие в негодность.
— Как же я могу еще говорить? Я пленный, а вы…
— Но я тоже рабочий. Вот это на меня надели недавно. — Франц потянул себя за рукав солдатского кителя. — Не все немцы одобряют то, что происходит. — Франц хотел сказать резче, прямее — не все поддерживают Гитлера.
— От этого никому ни жарко, ни холодно. Можно не одобрять и все же поддерживать… преступления. — Андрей неприязненно подумал о своем собеседнике: «Черт с ним, пусть послушает, если набивается на разговор». — Вы же все-таки приехали с фронта. Не все ли равно, какие, предположим, у вас настроения.
Франц, казалось, не обратил внимания на колючий тон русского.
— Но вы согласны, — сказал он, — что немцы могут быть разные?.. Например, эсэсовцы и коммунисты.
— Конечно… Эсэсовцев я вижу в Германии, но Тельман сидит в тюрьме, если он жив… Вы называете себя рабочим. Как же немецкие рабочие допустили, чтобы пересажали всех коммунистов?
— Я тоже сидел в концлагере… Хотя и не был коммунистом.
Чего добивается этот солдат? Может быть, провокатор. Андрей решил прекратить опасный разговор:
— Вот это должно вам подойти. Гайка немного заржавела, но она отойдет в керосине. — Он поднялся, разминая затекшие ноги.
— Да, это как раз то, что нужно… Имейте в виду, товарищ Андрей, если вам что-нибудь нужно, я охотно готов помочь вам. — Франц сказал это тихо, едва шевеля губами.
Андрей даже не разобрал — назвал ли его солдат товарищем.
— Спасибо, но мне ничего не нужно…
Франц ушел, оставив Андрея в большом раздумье. Этот разговор произошел незадолго перед его встречей с Галиной Богдановой.
Ворота бухенвальдского лагеря… Прочные, кованого железа прутья, как на ограде старого парка. И надпись на воротах тоже кованая, тоже железная и нерушимая. Библейское изречение: «Едэм дас зейне» — «Каждому свое».
А над воротами свастика. Она сделана из бетона, тоже прочная — на века.
Сколько лет изо дня в день Рудольф Кюблер читал эту надпись два раза в сутки — когда выходил на работу и возвращался обратно в лагерь.
«Едэм дас зейне»!
Все здесь добротно и крепко, точно нацистский режим, провозглашенный Гитлером тысячелетней империей. Так кажется. Но это совсем не так. Кюблер знает, уверен в этом… Даже на бетонных дорожках, даже сквозь толстый слой асфальта пробиваются зеленые стебли. Они дают побеги и семена… И охрана лагеря, и высокие стены, затянутые колючей проволокой под током, не могут изолировать совершенно узников лагеря от внешнего мира. Даже здесь, в Бухенвальде, теплится жизнь, а значит — борьба. Для коммуниста Кюблера оба эти слова неотделимы.
Правда, в лагере условия борьбы ограничены, но, может быть, главное здесь — сохранить веру, которую исповедуешь с юности, которую хотят в тебе вытравить, уничтожить, а ты сопротивляешься, упорствуешь. Сопротивляешься не только сам, но и заботишься о товарищах. Ведь это тоже борьба, которая требует жертв, которая приносит и победы и неудачи…
Кюблер немало изменился за эти годы. Лоб его стал как будто еще выше — волосы спереди поредели и стали совсем седыми, но глаза по-прежнему горят молодо. Он в полосатой одежде с лагерным номером и красным треугольником на груди. Высокий, худой…
Рабочий день кончился, и заключенные ненадолго предоставлены самим себе. — Кюблер устало идет через лагерь, заходит к блокштубе — к писарю барака, — на эту должность удалось поставить надежного коммуниста.
— Достал закурить? — спрашивает Кюблер. На языке подполья это значит: задание выполнил?
Блокштубе пожимает плечами:
— Можно за паек хлеба…
Значит — выполнил…
Потом писарь идет в уборную, а следом за ним Кюблер. В уборной никого нет, и тут можно шепотом перекинуться несколькими словами.
— Я переписал только три страницы, Рудольф, — говорит блокштубе. — Остальные постараюсь переписать завтра.
— Хорошо, но не задерживай дольше. Письмо надо еще передать в другой блок.
