преминул посмотреть на них. Едва я переступил порог зала, как прямо в мою сторону сделал дерзкий выпад какой-то старонемецкий, солдат, он так пальнул из своего мушкета, что своды вздрогнули от громового эха; и еще немало разных чудес — я уже забыл, какого рода, — поджидало меня на каждом шагу. Но вот я попал наконец в залу, где со своей свитой обитал сам бог войны, неумолимый Марс. В довольно причудливом одеянии он восседал на троне, украшенном разнообразным оружием, в грозном полукольце стражи и воинов. Как только мы приблизились к трону, несколько барабанщиков ударили в свои барабаны, а трубачи так дико взревели, что впору было затыкать уши и бежать подальше от этой какофонии.
Я заметил, что у бога войны довольно скверный, не подобающий сану оркестр, и все согласились со мной. Наконец дикая музыка стихла, и тут стражники принялись вертеть головами и стучать об пол алебардами, покуда бог войны, повращав сперва глазами, не вскочил со своего трона и не изготовился сделать грозный шаг, дабы растоптать нас своей стопой. Вскоре он, однако, снова плюхнулся на трон, и опять завыл и забарабанил его несуразный оркестр, после чего уже воцарилась прежняя деревянная тишина. Осмотрев все автоматы и направляясь к выходу, я сказал себе: «Мой щелкунчик мне все же милее», и теперь, господа, я восклицаю еще раз: «Мой щелкунчик мне все же милее!»
Все от души посмеялись, но сошлись во мнении, что у Людвига остроумие берет верх над истиной, ибо, не говоря уже о редкостной значительности многих ответов, весьма примечательной представляется не обнаруженная покуда связь между турком и тем потаенным лицом, которое не только говорит его устами, но и, как видно, заставляет делать определенные движения сообразно задаваемым вопросам, и в любом случае достойна восхищения как истинное чудо механики и акустики.
С этим не мог не согласиться и сам Людвиг, и все принялись расхваливать заезжего мастера. Тут некий пожилой господин, который и прежде-то был не особенно словоохотлив, а в этот разговор и вовсе не вступал, поднялся со своего места, что обычно делал, когда действительно испытывал потребность сказать несколько слов по делу, и, со свойственной ему учтивостью, завел такую речь:
— Покорнейше прошу, господа, соблаговолите меня выслушать. Вы по праву славите плод редкостного мастерства, который вот уже порядочное время не идет у нас из ума. Однако едва ли справедливо почитаете вы мастером того ординарного служителя, который показывает нам удивительное явление, он менее всего причастен к тому, чем замечательно это создание, обязанное своим возникновением одному весьма изощренному во всех видах искусства человеку. Этот человек безвыездно и уже много лет пребывает в стенах нашего города, все мы знаем и высоко чтим его.
Слова эти вызвали всеобщее изумление, и, дав стихнуть шквалу вопросов, старик продолжал:
— Я имею в виду небезызвестного профессора Икс. Когда турок появился у нас и уже в течение двух дней демонстрировал свое искусство, мало кто жаловал его своим вниманием. Профессор же, напротив, поспешил осмотреть его, поскольку питает живейший интерес ко всему, что именуется автоматами. Но, услышав первые ответы турка, он тотчас же отвел мастера в сторону и шепнул ему на ухо несколько слов. Тот побледнел и, как только горстка посетителей покинула комнату, закрыл двери на запор. В тот же день на улицах не стало афиш, и о турке вовсе замолчали, покуда недели через две не появились новые афиши. Турок вновь предстал перед публикой, причем — с восхитительной головой и в том самом обличье, какое эта неразрешимая загадка имеет теперь. С той поры и ответы его приобрели остроумие и многозначительность. В том, что это дело рук профессора Икс, не может быть никакого сомнения, ибо в тот промежуток времени, когда фигура не выставлялась, мастер тесно общался с профессором, и, как доподлинно известно, последний несколько дней кряду провел в комнате, где помещалась кукла и где она выставлена и поныне.
А знаете ли вы, господа, что профессор сам является обладателем превосходнейших автоматов, по преимуществу музыкальных, и давно уже соперничает в этом увлечении с гофратом Б.[11], ведя с ним переписку касательно механических и даже магических искусств, и что ему вполне под силу удивить весь белый свет? Но он работает и творит в полном уединении, хотя весьма охотно показывает свои шедевры каждому, кто питает искренний интерес к его искусству.
Хотя многим было известно, что профессор Икс не только отдает дань главным своим наукам — физике и химии, но и любит постигать всякие иные премудрости, никто из присутствующих даже не подозревал о его причастности к секретам вещего турка, а о кабинете механических редкостей знали только понаслышке.
— Не могу не признаться, — сказал Фердинанд, — что во мне теплится надежда приоткрыть завесу тайны, которая теперь будет мучить меня при всякой встрече с профессором. Да, если бы удалось нащупать таинственные узы, связующие турка, вернее, того, кто его устами вещает свои прорицания, с моим «я», то, возможно, это послужило бы мне утешением и ослабило бы гнетущее влияние страшных слов. Я решил свести более короткое знакомство с этим загадочным человеком под тем предлогом, что мне хотелось бы взглянуть на его автоматы. А поскольку они, как уверяют нас, обладают музыкальными свойствами, тебе есть резон пойти со мною.
— Разумеется. Довольно уже того, — ответил Людвиг, — что я словом и делом желаю помочь тебе! Тем более что как раз сегодня, когда старик рассказал о профессоре и турке, у меня в голове мелькнула занятная идея, хотя возможно, что в поисках разгадки я избираю кружной путь, а ключ к ней где-то рядом. Почему бы не допустить, что невидимый дирижер знал о портрете, который ты носишь на груди, и какое- нибудь удачное сопоставление фактов могло навести его на мысль, близкую к истине? Может быть, своим зловещим прорицанием он мстил нам за то, что мы насмехались над мудростью турка.
— Ни одна человеческая душа, — повторил Фердинанд! — не видела портрета, никому на свете не проговорился я о том роковом случае. Обычным способом турок не мог ничего узнать об этом! Возможно, истина гораздо ближе, чем твой кружной путь!
— Теперь, однако, я склонен думать, — сказал Людвиг, — что наш автомат, как бы я его нынче ни развенчивал, действительно принадлежит к редчайшим явлениям в своем роде. И тот, кому он послушен, несомненно, обладает более глубокими познаниями, нежели это представляется легковерным и восторженным зевакам. Кукла же сама по себе — не более чем форма сообщения. Другое дело, что выбрана она с большим толком: вся наружность и все ухватки автомата — дразнящее обещание тайны и служат незримому прорицателю для того, чтобы держать человека в определенном напряжении.
В кукле человеку не спрятаться. Совершенно очевидно, что внушаемое нам ощущение, будто ответы произносятся турком, основано на акустическом обмане.
Каким-то чудом этой пифии удается оказывать на нас психическое влияние и даже вступать с нами в особую духовную взаимосвязь и тем самым постигать нашу глубоко внутреннюю жизнь. Даже если то, что мы втайне храним на самом дне души, не может быть изречено с полной ясностью, это выплескивается на языке экстаза, вызываемого именно взаимосвязью с чужим духовным началом. Она будит отзвуки дремлющих в груди переживаний, проясненные светлым духовным зрением. Это — психическая сила, ударяющая по разлаженным струнам души, заставляя их вибрировать и петь. И тогда мы слышим их чистый аккорд. Но слышим-то мы самих себя, дающих ответы себе же. Словно извне доходит до нас свой внутренний голос, разбуженный чужим духовным началом, и смутные наши тревоги, облекаясь в формы мысли, становятся уже пророческими приговорами, подобно тому как часто бывает во сне, когда чей-то голос толкует нам о маловероятных или даже неведомых вещах и как бы внушает нам чужой опыт, а на самом деле исходит из нас самих и изъясняется понятными нам словами.
Не вызывает сомнения, что наш турок, под коим, конечно, я разумею упомянутого духовного партнера, крайне редко испытывает необходимость вступать с посетителем в психическую связь. Сотни праздных верхоглядов он потчевал самыми поверхностными ответами, воздавая каждому не больше, чем тот заслуживал, и лишь иногда и, пожалуй, случайно высекалась какая-нибудь стоящая мысль, которой закулисный вещатель с присущей ему сообразительностью и духовной гибкостью умел придать поразительную остроту, хотя сам вопрос был попросту пустяковым.
