крупного заказа и был повсюду отвергнут с презрением, что и свело его прежде времени в могилу! Подумайте о том, каково пришлось нашему Доменикино[16], когда он должен был расписывать купол в капелле Святого Януария. Разве это не правда, что негодяи художники — не стану называть их имена, даже таких, как подлый Белисарио и Рибера [17]! — подкупили слугу Доменикино, чтобы он подмешал в известь золу? Штукатурка стены оказалась непрочной, и для росписи уже не было основы.
Подумайте обо всем этом, проверьте себя и постарайтесь понять, найдете ли достаточно сил, чтобы выдержать такое, не оказавшись сломленным и не потеряв способности творить со спокойной душой!
— Ах, Сальватор, — ответил Антонио, — если я подамся в художники, то вряд ли на меня посыплется больше издевок, чем это происходит сейчас, когда я тружусь, оставаясь лекарем. Вам вот понравились мои картины, и вы даже сказали, причем со всей искренностью, что я могу создавать нечто большее, чем наши академики, а как раз они-то и морщат нос при виде всего, что я сотворил с таким усердием, и говорят презрительно: «Глядите-ка, наш лекарь картины писать хочет!» И это еще больше укрепляет мое решение расстаться с ремеслом, которое с каждым днем становится мне все ненавистнее!
На вас, достославный мастер, я возлагаю сейчас все свои надежды! Ваше слово так ценится, и если вы пожелаете заступиться за меня, то разом повергнете наземь моих завистливых гонителей. Вы найдете мне место, для которого я рожден!
— Вы прониклись, — ответил Сальватор, — вы прониклись, Антонио, доверием ко мне, но, после того как мы нашли общий язык в беседе о нашем искусстве и я увидел ваши произведения, я и в самом деле не мог бы назвать человека, за которого готов был бы так беспощадно сражаться, как за вас!
Сальватор еще раз осмотрел картины Антонио и остановился перед одной из них, удостоив ее особой похвалы. На ней была изображена Магдалина у ног Спасителя.
— Вы, — сказал он, — отошли от обычной манеры изображения Магдалины. Ваша Магдалина не серьезная дева, а милое дитя, держащееся непринужденно, но столь очаровательное, какое могло бы выйти лишь из-под кисти Гвидо. Каким-то особенным обаянием дышит это прелестное существо. Чувствуется, как вдохновенно вы писали эту фигуру, и, если не ошибаюсь, оригинал вашей Магдалины жив и находится здесь, в Риме. Признайтесь, Антонио, вы любите!
Опустив глаза, Антонио произнес тихим, робким голосом:
— От вашего зоркого глаза, дорогой мой мастер, не укроется ничего. Вы вроде бы правду говорите, но не упрекайте меня. Эту картину я ценю выше всего и хранил ее от чужих глаз, как потаенную святыню.
— Что вы говорите! — перебил Сальватор юношу. — Никто из художников не видел вашей картины?
— Никто, — подтвердил Антонио.
— В таком случае, — продолжал Сальватор с загоревшимися от радости глазами, — в таком случае, Антонио, можете не сомневаться, что я и в самом деле повергну наземь ваших надменных, завистливых гонителей и добьюсь, что вам будут оказаны заслуженные почести. Доверьте мне вашу картину, принесите ее тайно ночью в мое жилище, а остальное предоставьте мне. Вы согласны?
— С превеликой радостью, — ответил Антонио. — Ах, мне хотелось бы поговорить с вами о моей несчастной любви, но, кажется, не следует это делать сегодня, когда наши души нашли друг друга в искусстве. Умоляю вас, однако, в будущем помогать мне словом и делом также и в том, что касается моей любви.
— Да, и словом и делом! — воскликнул Сальватор. — Я в вашем распоряжении, где и когда бы это ни понадобилось!
Пееед уходом он еще раз оглянулся и произнес с улыбкой:
— Слушайте, Антонио! Когда вы открыли мне, что вы художник, мне вспомнились мои собственные слова о вашем сходстве с Санцио, и у меня сердце сжалось. Ведь вы тоже могли вести себя так же вздорно, как те из наших молодых людей, которые, если они узнают, что лицом хоть сколько-нибудь похожи на того или иного великого художника, тотчас же подстригают волосы и бороду на один с ним лад и считают своим долгом подражать его манере в искусстве, даже если ей противится их натура! Ни я, ни вы не упомянули имя Рафаэля, но поверьте мне, в ваших картинах я нашел явный след открывшегося вашему взору сияния, которое излучают божественные идеи величайшего художника нашей эпохи! Вы понимаете Рафаэля, и вы никогда не ответили бы мне так, как Веласкес[18], которого я недавно спросил, что он думает о Санцио. Величайший художник, ответствовал он, Тициан, а Рафаэль, мол, ничего и карнации не смыслит. Для этого испанца только плоть существует, но не слово, а в Академии Сан-Лука его до небес возносят. Как же! Однажды ведь воробьи попытались клевать вишни, им написанные!
Случилось так, что через несколько дней мастера из Академии собрались в своей церкви, где на их суд были выставлены работы художников, претендовавших на звание академиков. Сальватор выставил там прекрасную картину Скаччати. Хотели того художники или нет, но их увлекло это произведение своим величием и очарованием, и со всех уст слетела безудержная хвала, когда Сальватор заявил, будто бы он привез эту картину из Неаполя, обнаружив ее в наследии молодого, рано скончавшегося автора.
Прошло немало времени, и туда, где была выставлена эта картина, уже устремился весь Рим, чтобы насладиться лицезрением работы юного гения, ушедшего в безвестности из жизни; все сошлись во мнении, что со времен Гвидо Рени не было создано такого творения, более того: в выражении вполне обоснованного восторга они зашли так далеко, что поставили пленительную Магдалину выше подобных созданий Гвидо.
Среди зрителей, толпившихся у картины Скаччати, Сальватор однажды заметил человека, чья необычная внешность, а также нелепые жесты и телодвижения бросались в глаза. Он был в летах, высок, худ как щепка, с бледным лицом, длинным острым носом, столь же длинным подбородком, переходившим в заостренную бородку, и блестящими серыми глазами. На парик из густых белокурых волос он нахлобучил островерхую шляпу с толстым пером, на испанский камзол небесно-голубого цвета с прорезями был накинут короткий темно-красный плащ с множеством блестящих пуговиц, на руках красовались перчатки с отворотами и серебряной бахромой, на ногах — светло-серые чулки, натянутые на острые колени и подвязанные желтыми лентами, а также туфли с такими же желтыми бантами. На боку у него болталась длиннющая шпага.
Эта причудливая персона стояла в полном восхищении перед картиной, приподнималась на цыпочки, наклонялась до самого низа, подскакивала сразу на обеих ногах, стонала, кряхтела, жмурилась с такой силой, что на глазах появлялись жемчужинки слез, снова широко раскрывала веки, смотрела не отрываясь на восхитительную Магдалину, вздыхала и лепетала голосом кастрата:
— Ah carissima… Benedettissima… Ah Marianna… Mariannina… Bellissima etc[19].
Сальватор, особенно падкий до таких фигур, протиснулся к старику в надежде завязать с ним разговор о картине Скаччати, которая, судя по всему, его так восхитила. Незнакомец, не обративший должного внимания на Сальватора, начал проклинать свою бедность, не позволявшую-де ему приобрести за миллион эту картину, чтобы затем запереть ее, спрятав от чужих сатанинских взглядов. Потом он опять запрыгал, благодаря Матерь Божью и всех святых за то, что они убрали из жизни окаянного художника, написавшего эту небесную картину, которая ввергла его, зрителя, в отчаяние и бешенство.
Сальватор пришел к заключению, что человек этот либо безумец, либо неизвестный ему художник из Академии Сан-Лука.
Весь Рим только и жил, что разговорами о чудесной картине Скаччати, почти ни о чем ином не велась речь, и уже одно это служило достаточно веским доказательством ее исключительности. Когда художники вновь собрались в церкви Академии, чтобы решить судьбу различных заявивших о себе претендентов, Сальватор Роза вдруг спросил их, не считают ли они художника, написавшего «Магдалину у ног Спасителя», достойным приема в Академию. Все художники, не исключая и рыцаря Йозепино[20], всегда сверх меры придирчивого, единодушно заявили, что столь славный мастер служил бы украшением Академии, и в самых изысканных словах высказали сожаление по поводу его кончины, хотя в душе и благодарили за нее небеса, подобно тому безумному старику. В своем энтузиазме они даже дошли до того, что решили юношу, коего смерть так рано вырвала из объятий искусства, произвести посмертно в члены Академии и заказать молебствие за упокой его души в церкви Святого Луки. А потому они пожелали узнать у Сальватора полное имя покойного, год и место рождения и прочее.
