— Voila St. Pierre, qui veut pecher![2]
Следовавший за ним остановился, серьезно взглянул на старика и прибавил, бросив ему монету:
— Et bien, moi, pecheur, je lui aiderai a pecher![3]
Многие офицеры и солдаты, выходя из рядов, бросали старику деньги, тяжело вздыхая, точно в ожидании какого-нибудь несчастья, он же в ответ кивал головой и тихо стонал. Вдруг один офицер (я узнал генерала Мутона) быстро подскакал верхом на лошади, причем его вспененный скакун чуть было не затоптал нищего. Мутон спросил сурово и отрывисто, обратясь к старику и поправив на голове шляпу:
— Qui est cet homme?[4]
Верховая свита, следовавшая за ним, промолчала, но один старый сапер, шедшей не в строю, с топором на плече, ответил тихо:
— C'est un pauvre maniaque bien connu ici. On l'appelle St. Pierre pecheur. [5]
Затем полк перешел мост и скрылся из виду, но не с тем весельем и шутками, как мы привыкли видеть прежде, а, напротив, безмолвно и с каким-то мрачным неудовольствием. Едва звуки последних шагов и шум оружия смолкли в ночной тишине, старик медленно выпрямился и, простерев по-прежнему руку, принял самую величественную позу, точно хотел сказать повелительное слово шумевшим перед ним волнам. Река, вздуваемая ветром, становилась все грознее и грознее.
Шум валов, казалось, поднимался откуда-то из бездонной глубины. Вдруг среди их шума, показалось мне, раздался глухой голос, произнесший по-русски: «Михаил Попович! Михаил Попович! Видишь ли ты огонь?» Старик что-то забормотал себе под нос, по-видимому молитву, и затем вдруг громко воскликнул: «Агафья!» Лицо его осветилось красноватым отблеском, выходившим, казалось, из волн Эльбы. На Мейсенских горах появились яркие столбы огня, и именно их-то отражение от поверхности реки и было причиной света, озарившего фигуру старика. Внизу, под деревянными подмостками, раздался какой-то треск, все сильнее и сильнее, точно как-будто кто-то цеплялся за них и лез кверху, и наконец, действительно, какая-то темная фигура, осторожно поднявшись, перелезла через перила.
— Агафья! — воскликнул старик еще раз.
У меня, едва я увидел лицо девушки, помутилось в глазах.
— Доротея! — вскрикнул было я, но она быстро меня удержала, прошептав: — Молчи, молчи, дорогой Ансельмус! Иначе мы погибли, — и, говоря так, она дрожала и стучала зубами от холода.
Ее длинные черные косы бились по плечам, а промокшее насквозь платье плотно облегало худенькое тело. Она изнемогала от усталости и тихо шептала: «Ах! Там внизу так холодно! Не говори ничего, Ансельмус, не говори! Иначе мы умрем!»
Отблеск зарева горел на ее лице, и я совершенно ясно узнал в ней Доротею, хорошенькую крестьянскую девушку, поселившуюся у моего хозяина после того, как родная ее деревня была разграблена неприятелем, а отец убит. «Она совсем поглупела от своего горя, — говорил мне хозяин, — а то из нее могло бы что-нибудь выйти!» И он был прав, потому что мало того, что она обыкновенно отвечала на расспросы какой-то чепухой, но, сверх того, на губах ее постоянно блуждала странная улыбка, изменявшая прежнее, прелестное выражение ее лица до неузнаваемости.
Она каждое утро приносила мне кофе, и при виде ее фигуры, роста и вообще всех манер, у меня всегда зарождалось сомнение, точно ли она крестьянка?
— Э, полноте, господин Ансельмус, — разубеждал меня хозяин, — она просто дочь земледельца и притом саксонского!
Видя, что малютка, вся дрожа, почти без чувств лежала у моих ног, я мигом сбросил свой плащ и, окутав ее с ног до головы, тихо сказал ей:
— Согрейся, Доротея, согрейся! Не бойся! Все пройдет! Но скажи, пожалуйста, что ты делала там внизу, под мостом?
— Тише! тише! — залепетала она, откидывая рукой упавший ей на лицо воротник плаща и поправляя густые волосы. — Тише! Пойдем, сядем на эту каменную скамью! Отец разговаривает теперь со святым Андреем и нас не услышит!
Мы тихо прокрались к скамье. Пораженный всем виденным и вместе с тем обуреваемый каким-то необъяснимым чувством, я крепко прижал девушку к своей груди. Она, не сопротивляясь, села мне на колени и обвила шею руками; капли холодной как лед воды катились по моему затылку, но я не чувствовал холода! Наоборот, мне казалось, что каждая капля падала мне раскаленной стрелой на сердце, разжигая и воспламеняя его чувством глубочайшей любви.
— Ансельмус! — шептала малютка. — Ансельмус! Ты хороший человек! Ты не раз говорил, что меня любишь! Значит, ты нас не предашь, — кто же стал бы тогда варить твой кофе? Слушай: если вы дойдете до того, что будете все голодать и никто не станет заботиться о твоем обеде, я прокрадусь к тебе ночью, так что этого не заметит никто, и напеку тебе славных пирогов. У меня есть мука! Есть! И хорошо спрятана в моей каморке! Я напеку тебе пирогов! вкусных, свадебных пирогов! — малютка, смеясь, произнесла эти слова, а потом вдруг заплакала:
— Ах! Как хорошо было в Москве!.. О мой Алексей! Мой Алексей! Мой прекрасный дельфин!.. Плыви! Плыви скорее! Разве ты не видишь, что тебя ждет любящая невеста?
Она склонилась головкой и горько зарыдала; слезы и вздохи ее душили.
Я взглянул на старика: он стоял с простертыми руками и бормотал глухим, мрачным голосом:
— Он тебе кивает! Кивает! Смотри, как развевается его пламенная борода! Как сверкают огненные столбы, с которыми он гуляет по дну реки! Слышишь его голос! Чувствуешь его голубоватое дыхание, поднимающееся в тебе, точно пороховой дым? Вы близко, близко, дорогие братья!
Слова старика вылетали из его груди, точно порывы бурного ветра, и по мере того как он говорил, пламя на Мейсенских высотах разгоралось все сильнее и сильнее.
— Помоги, святой Андрей! Помоги! — пролепетала малютка во сне и вдруг, точно чего-то испугавшись, крепко сжала мою шею левой рукой, прошептав почти в ухо:
— Ансельмус! Я решусь лучше тебя убить!
В ее руке сверкнул нож.
— Что ты хочешь делать, безумная? — воскликнул я в ужасе.
— Ах! Я не могу этого сделать! — прошептала она с отчаянием. — Но теперь ты погиб!
— Агафья! — крикнул в эту минуту старик. — С кем ты разговариваешь? — и прежде чем я успел опомниться, он стоял уже возле меня, нанося мне палкой ужасный удар, так что голова моя была бы, наверно, разбита, если бы Агафья не успела быстро отдернуть меня в сторону.
Палка разлетелась вдребезги, а старик упал на колени.
— Allons! Allons![6] — вдруг раздалось со всех сторон.
Я быстро вскочил и отпрыгнул в сторону, чтобы не быть раздавленным новым проходящим обозом пушек и телег.
На следующее утро русские прогнали с гор совершенно растерявшегося неприятеля и принудили их вернуться снова в Дрезден. В городе только и разговоров было о том, каким способом могли они узнать о намерении противника и зажечь вовремя на Мейсенских горах сигнальный огонь, с помощью которого войска стянулись к нужному пункту и успели дать французам блистательный отпор там, где они думали прорваться.
Доротея не приходила ко мне с утренним кофе в течение нескольких дней, а хозяин с испуганным лицом объявил, что видел, как ее повели под большим конвоем из дома маршала в Нейштадт вместе с каким-то полусумасшедшим стариком.
— О Боже! — воскликнул приятель Ансельмуса. — Они были схвачены и казнены?
Но Ансельмус лукаво улыбнулся и сказал:
— Агафья была спасена! После капитуляции я получил от нее вкусный свадебный пирог, который она испекла своими руками!
Больших подробностей об этом загадочном происшествии нельзя было добиться от Ансельмуса никаким способом.
