Снова послышался звонок, но уже более настойчивый.
Накинув халат и переложив в карман из-под подушки немецкий полицейский «вальтер», которым его наградил Хейфиц, ксендз открыл дверь.
— Извините за ранний час, господин патер.
— С кем имею честь?
— Моя фамилия Буслаев. Не знаю, говорит ли вам это о чем-нибудь. Лейтенант Буслаев.
— Как же, говорит… Милости прошу, — стараясь быть любезным, ксендз нехотя впустил его к себе.
— Благодарю. Вас, кажется, что-то смущает?
— Вы первый коммунист, переступивший порог моей священной обители. Тем более чекист. Я чем- нибудь обязан? Догадываюсь: вас привело ко мне что-то чрезвычайно важное. Но что именно?
— Я хотел бы побудить вас к добрым делам…
— Я только этим и занимаюсь, — почувствовал себя уязвленным ксендз. — Это мой церковный долг перед Господом, перед чадами моими.
— В таком случае, я надеюсь встретить понимание с вашей стороны. Вы, конечно, в курсе того, какие беды приносят населению люди, укрывающиеся в лесу? Они вооружены и пользуются поддержкой пособников.
— Слышал. Это они подожгли здание поселкового Совета в Кривичах. Достойно величайшего сожаления. Церковь скорбит о горе народном и осуждает насилие.
— Вы могли бы помочь вызволить из леса тех, кто заблуждается, запуган главарями и не находит в себе сил, либо боится покинуть его? Согласитесь, там ведь не только гитлеровские приспешники, но и те, кого сумели затащить с помощью шантажа и обмана.
— Как вы это себе мыслите? — спросил ксендз, пытаясь понять, что от него требуется.
— Мне представляется, что вы могли бы обратиться к прихожанам с проповедью, призывающей покинуть леса и заняться мирным трудом в своих хозяйствах. В числе молящихся, конечно же, имеются родственники заблудших. Слово святого отца они понесут своим близким. Как видите, замысел прост. И вас его осуществление лишь еще больше возвысит в глазах прихожан.
— Ну что же… Но тогда, может быть, вы и составите для меня текст проповеди? Мне останется лишь прочитать его.
Буслаев понял иронию.
— Но в этом случае мне пришлось бы выступить с нею с амвона вашего храма… — улыбнулся он. И серьезно: — Все дело в том, что у меня иные средства борьбы со злом.
— Да, конечно… Я все превосходно понимаю: и ваше положение, и свое… Вы меня что же, обязываете?
— Ни в коем случае! Прошу. Взываю к вашему разуму и милосердию.
— Я, конечно, польщен… Но вам не кажется, что это — область политики? Я же верен не власти, а Господу, несу прихожанам слово Божие. И рад был бы помочь вам, но мне не пристало вмешиваться в дела мирские, в данном случае в отношения советской власти с ее гражданами. Как говорит немецкая пословица, две мессы за одну плату священник не служит.
— Насколько мне известно из истории религии и церкви, только вам, священнослужителю, присуще такое качество, как Божья благодать. В противном случае мне не понятно, зачем католическая церковь, приписывая своим проповедникам нечеловеческую способность спасать души людей, утверждает, что является хранительницей истинной морали.
— Я прощаю вам эту вульгаризацию, сын мой. — Лукаво взглянув, ксендз спросил: — Вы очень хотите, чтобы папа римский лишил меня священного сана, а затем и прихода? Как викарий, наместник Христа на земле и преемник апостола Петра, он вправе отлучить меня от церкви, предать анафеме, остракизму…
— Зачем же усложнять, господин патер. У нас с вами — общая забота, которая не противоречит ни светской, ни религиозной морали.
— Проповедь, которую вы просите меня произнести с амвона храма Божьего, по своему содержанию и направленности несовместима с духом церкви, а значит, неугодна Господу.
— А то, что в вашем храме скрывался гитлеровский каратель и бандит Краковский, совместимо?
— Виноват. Но за это я в ответе не перед ОГПУ, а перед Богом. И Краковскому Всевышний будет судьей, как и всем нам.
Буслаев собрался уходить, но заметил на аналое бюстгальтер и был сбит с толку. Перевел взгляд на постель и увидел там две рядом лежащие подушки. Теперь у него не оставалось сомнений в прелюбодеянии святого отца. Но может быть…
Ксендз с тревогой следил за взглядом этого молодого человека, так некстати ворвавшегося в его обитель. Мысленно костил себя за то, что, прежде чем впустить мужчину, не проверил, не забыла ли чего служанка. И вообще, можно было бы принять в другом помещении. Какой скандал! Это может дойти и до церковного начальства, и тогда…
— Разве целибат отменен? — спросил Буслаев. — Если так, то поздравляю вас: отныне и вы, патер, не лишены земных человеческих радостей от близости с женщиной.
Ксендз оказался в замешательстве от этих слов. Голос его от волнения сел. В оправдание свое он принялся лопотать что-то невнятное, молол какую-то несусветицу.
— Это — реликвия. Лифчик Девы Марии, Божьей матери нашей. Она ведь тоже была женщиной… Это и есть мое общение с Богородицей. — Наконец запричитал: — Господи, услышь глас раба своего! — Заискивающе спросил Буслаева: — Вы что же, намерены посрамить меня, мое священное имя, перед паствой моей и тем самым вызвать недовольство мною прихожан?
— Да нет. Пусть это останется на вашей совести.
Буслаев не ограничился встречей с ксендзом. Обратился он и к старообрядческому священнику, и к православному и встретил у них понимание и отзывчивость. Позиция же ксендза… Но если священнослужитель потакает бандитам, то и сам с ними в одной лодке сидит, размышлял он. Многие его католические собратья, как и православные священники, прошли через гитлеровские концлагеря, погибли в застенках гестапо за свои гуманистические убеждения, за патриотические поступки, за связь с партизанами. Он же остался цел и невредим.
Было четыре часа утра. Сон пришел не сразу. Перед глазами, как в фильме, сменялись один за другим кадры из комсомольской жизни в институте. Снился брат Александр, с которым война разлучила его странным образом. Снилась Лида. Вдвоем они плыли в лазурном небе на красном воздушном шаре. И вдруг пушистое белоснежное облако окутало ее. Выхватило из гондолы и куда-то понесло. Облегченный шар взмыл еще выше и попал в поток сильного ветра, его болтало из стороны в сторону, потом начало прижимать к земле…
Проснулся Антон от доносившихся с первого этажа шагов, скрипа и хлопания дверей. То, видно, осодмильцы расходились в дежурном помещении. Он встал с кожаного дивана, потянулся и подошел к окну взглянуть на погоду. Светало. Но что это? На телеграфном столбе вниз головой висел огромный жирный гусь. Капельки крови, вытекавшие из него, превратились в розовые сосульки. Чуть ниже свисала дощечка с текстом: «Лейтенант Буслаев! Убирайся подобру-поздорову! Иначе тебя ждет та же участь, что и этого серого гусака! С презрением и ненавистью к тебе — Краковский».
Стало как-то не по себе. И даже жутковато. Быть может, именно в эту минуту лейтенант впервые по- настоящему осознал: предстоит борьба не на жизнь, а на смерть. Ситуация…
— Ну что же, поборемся, господа недобитые! — сказал он вслух, придя в себя, хотя рядом никого не было, кто мог бы его слышать. Придвинул к себе аппарат полевого телефона и стал звонить в Молодечненское управление НКГБ, чтобы немедленно прислали не оружие, не боеприпасы, а гектограф и восковку к нему, писчей бумаги побольше. Предполагал тиражировать на нем листовки, обращенные к тем, кто оказался в банде Краковского, да и в других бандах не по своей воле.
По тому же поводу позвонил и начальнику оперативного сектора, которому был подчинен. Однако разговор не состоялся. Его помощник, капитан Горяев, сообщил, что полковник Драгомилов погиб, подорвавшись с машиной на мине, установленной бандитами на пути его следования. Весть эта поразила
