языковом уровне. Речь всех персонажей пьесы представляет собой причудливый конгломерат забюрократизированных идеологических клише и псевдонародной фразеологии, замаскированной то под непринужденный разговорный стиль, то под фольклорное глубокомыслие. Уже один только «Праздник в саду» впору было бы растащить на пословицы, которых автор рассыпал в тексте великое множество. Кроил же он их по лекалу настоящего устного народного творчества, причем так мастерски, что составитель и редактор первого русскоязычного издания этой и еще восьми его пьес, И. М. Зимянина, рекомендовала, приступая к переводу, обратиться к сочинению Ф. Л. Челаковского «Мудрость славянских народов в пословицах» (1851)! В нем, конечно, можно было найти только образцы для конструирования русских соответствий таких авторских построений, как, например:
Речи, статьи, интервью Гавела-президента написаны пером не просто яркого публициста, но и блестящего литератора: как подметил А. Ермонский, откликаясь на книгу «Гостиница в горах» в журнале «Иностранная литература» (2000, № 12), Гавел здесь «предстает перед слушателями и проповедником, и моралистом, и эссеистом». Вот начало упоминаемой рецензентом благодарственной речи, с которой Гавел выступил в 1990 году в Иерусалиме при присуждении ему звания почетного доктора Еврейского университета:
…Мучась сознанием того, что я при своем незаконченном образовании не заслуживаю этого звания, я воспринимаю его как чудесный дар, который вновь и вновь приводит меня в смущение, и не могу отделаться от мысли, что вот-вот появится некто посвященный, вырвет у меня из рук только что полученный диплом и, взяв за шиворот, выведет меня из зала со словами, что все это ошибка, помноженная на мою наглость.
Вы, конечно, поняли, к чему я клоню. Я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы выразить в нескольких фразах свою давнюю искреннюю любовь к великому сыну еврейского народа, пражскому писателю Францу Кафке.
Проза Кафки, несомненно, близка была Гавелу прежде всего поэтикой абсурда. Она еще в 60-е годы была воспринята молодым чешским драматургом, работавшим в пражском театре «На Забрадли», когда там ставились культовые пьесы Беккета, Ионеско и других классиков этого жанра. Воспринята тем органичнее, что Гавел — выходец из буржуазной семьи, владевшей, в частности, прославленной пражской киностудией «Баррандов», — вырастал в атмосфере социалистического абсурда, который был неотъемлемой частью повседневной жизни общества. Именно поэтому, видимо, уже первые его пьесы имели такой шумный успех у чешских зрителей.
В наши дни почти все драматические произведения Гавела переведены на русский язык и изданы, в основном, в двух названных выше книгах. Две его пьесы были впервые напечатаны в журнале «Иностранная литература»: это «Протест» (1978) в переводе Т. Николаевой (1990, № 7) и «Уход» (2007) в переводе О. Луковой (2009, № 1), последняя из них вышла затем в сборнике «Вацлав Гавел и другие. Шесть чешских пьес» (СПб.: Балтийские сезоны, 2009). Трудно сказать, почему драматургия Гавела не получила в России масштабного сценического воплощения: может быть, как раз из-за ее центральноевропейской камерности? В 1990 году режиссер Борис Щедрин планировал поставить в театре Моссовета «Искушение» (1985) — пьесу на «фаустовскую» тему — с Леонидом Марковым и Георгием Тараторкиным в главных ролях; я делал тогда ее рабочий перевод для читки… дальше которой дело не пошло. С середины же 90-х с моноспектаклем по одноактным пьесам «Аудиенция» и «Вернисаж» (обе 1975 года) выступает на разных сценических площадках Александр Филиппенко — и это пока всё…
По-русски напечатаны также основные прозаические тексты В. Гавела. Кроме «Заочного допроса», полностью выпущенного совместно пражским издательством «Мелантрих» и московским «Новости» в 1990–1991 годах, и большой подборки выступлений на общественно-политические и литературно- критические темы за период с 1975 по 1999 годы в книге «Гостиница в горах», многое публиковалось в периодических изданиях. В частности, среди первых — предисловие к памфлету Д. Татарки «Демон согласия» в журнале «Иностранная литература» (1990, № 4) и «Слово о слове» — речь, прочитанная в отсутствие автора в октябре 1989 года на книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне по случаю награждения Гавела премией немецких книготорговцев (журнал «Всемирное слово», 1991, № 1, перевод В. Каменской и О. Малевича).
И тем не менее даже в раннем — времен «пражской весны» — и в последующем, «диссидентском», творчестве Вацлава Гавела остаются некоторые не слишком хорошо известные российскому читателю грани. Одна из них — его экспериментальная, «конкретная» (термин Иржи Коларжа) или, как называл это сам автор, «типографическая» поэзия. Одиннадцать ее образцов из сборника 1964 года «Антикоды» были напечатаны в книге «Трудно сосредоточиться», но, во-первых, к ним есть что добавить, а во-вторых, мало кто у нас знает, что Гавел создавал антикоды и впоследствии, вплоть до начала 90-х годов. Ниже публикуется более репрезентативная, нежели в первом русском издании, подборка антикодов разных лет, позволяющая убедиться в том, что это была тоже поэзия абсурда, как и драмы Гавела, и в ней опять-таки звучат мотивы, идущие от Кафки и от Беккета, но в первую очередь отражается очень своеобразно преломленная эпоха.
В публицистике Гавела также очень часто всплывают кафковская и беккетовская темы. Приведу вслед за А. Ермонским еще один яркий пример: речь, произнесенную Гавелом в октябре 1992 года в Париже при избрании его в члены Академии гуманитарных и политических наук, в которой он размышлял о феномене ожидания:
На одном полюсе обширного спектра всевозможных видов ожидания находится ожидание Годо, олицетворяющего универсальное спасение. Ожидание многих из нас, живших в коммунистическом мире, бывало часто или всегда весьма близким к этой крайней его форме. Окруженные со всех сторон, скованные и внутренне, так сказать, колонизированные тоталитарной системой, люди переставали видеть выход, утрачивали желание что-либо делать и ощущение того, что вообще что-либо можно делать. Попросту утрачивали надежду. Но они не утратили и не могли утратить потребность надеяться, ибо без надежды не бывает осмысленной жизни. Поэтому люди ждали Годо. Не имея надежды в самих себе, они связывали ее с приходом какого-то неясного спасения извне. Однако Годо — во всяком случае как предмет ожидания — не приходит, потому что его просто не существует…
Так говорил Гавел-президент. А ранее, в июле 1987 года, Гавел-диссидент сделал одну зарисовку, в которой развивается, по сути, та же мысль. Эта зарисовка публикуется ниже вслед за антикодами.
Антикоды
