американец, совершенно смутившись, пытался ее прервать, и, хотя голос его еще звучал ласково, было уже понятно, что это показная любезность. В конце концов девушка заплакала, и по голосам обоих супругов было слышно, что они жалеют о собственном поступке и торопятся уйти. Я же пришла в такой ужас, оттого что стала невольной, пусть и невидимой, свидетельницей унижения этой бедной девушки, что поскорее сняла купальник, кое-как натянула платье и сбежала, так и не узнав, чем все закончилось.
Видиа, сколько он себя помнил, не любил Тринидад и боялся его. Еще в школе он написал на последней странице учебника по латыни, что уедет через пять лет (а уехал через шесть). Он вспоминает об этом в «Среднем пути» — своей первой книге мемуаров, опубликованной в 1962 году. В ней Видиа рассказывает о своем первом возвращении в Вест-Индию, а также делает то, чего никогда не делал прежде: анализирует причины своего страха перед родиной и ненависти к ней.
Индия представлялась ему исключительно в мрачных тонах, без единого проблеска света; это был настолько запоминающийся и сильный образ, будто он был порождением не ума, а всей нервной системы. Тринидад, как говорил Видиа, всегда оставался просто точкой на карте. Он не существовал как государство, это был источник прибыли, сначала для Испании, потом для Франции, потом для Великобритании. Здесь можно было легко заработать: на плантациях использовали сперва рабов, а потом наемных рабочих, чей труд стоил немногим дороже. Рабовладельцу знания ни к чему, поэтому «…на Тринидаде образование не продавалось ни за какие деньги. Напротив, деньги освобождали от необходимости учиться. Учеба была уделом бедняков. Окончив школу, дети из белых семей едва могли считать на пальцах, но в этом был знак их превосходства над прочими… Здешних белых нельзя назвать высшим обществом — у них нет ни особой манеры говорить, ни рафинированного вкуса, ни интереса к знаниям; есть только деньги и возможность тратить их на удовольствия, чему и завидуют все остальные».
Наконец, это грубое неотесанное колониальное общество открылось внешнему миру, поскольку острова перестали приносить прибыль, и Великобритания предоставила им независимость. Видиа обнаружил, что их буквально наводнила американская культура в своих самых вульгарных формах: коммерческое радио (телевидения тогда еще не было) и фильмы, рассчитанные на массового зрителя, совершенно неправдоподобные и полные насилия. <…> В своем пристрастии к американским новшествам Тринидад и Тобаго были едины, но на самом деле общество раскололось.
Страна была разделена между потомками африканских рабов и потомками наемных рабочих — индусов. <…> Индусы вели себя более уверенно, у них была Индия, которой они гордились. Но Видиа понимал, что это лишь иллюзия: они понятия не имели, какова эта Индия на самом деле. <…>
Суть расового конфликта Видиа определяет следующим образом: «Подобно тому, как обезьяны, стремясь стать людьми, соревнуются, какая из них белее, так негры и индусы только и делают, что упражняются в ненависти перед лицом белых. Презирают другого за то, что тот не белый; но самое смешное — конфликт обострился тогда, когда белые уже не смотрели на них сверху вниз».
<…>
Работа Видиа над каждой новой книгой (а всего мы опубликовали восемнадцать) проходила в три этапа. Сначала был долгий период затишья, когда он почти не вылезал из дому, а я изнывала от любопытства и хотела видеть его как можно чаще. Затем книга попадала к нам в издательство, спокойствие ненадолго сменялось эйфорией, и мы чаще встречались, к общему удовольствию. Мне полагалось по достоинству оценить книгу, написать к ней аннотацию, подобрать обложку, которая понравилась бы всем, прочитать рукопись на предмет опечаток (Видиа так тщательно шлифовал свою прозу, что можно было и вовсе обойтись без редактуры). После публикации на Видиа нападало уныние, и, когда мы с ним говорили по телефону, от его голоса у меня сжималось сердце. Поначалу это было не страшно, но с каждым разом тоска овладевала им все больше и больше. Голос его звучал трагически, он ходил с осунувшимся лицом, постоянно твердил, что чертовски устал и что писать ему вредно (последнее повторял каждый раз). А чего он добился? Обозреватели — тупые мартышки, издатели — лентяи, от них никакого толку (впрочем, прямо он об этом не говорил, ограничиваясь многозначительными намеками). В чем же смысл? Почему он продолжает писать?
Нет ничего особенного в том, что, если писатель, уверенный в собственном таланте и имеющий признание у критиков, хочет создать бестселлер. Однако каждый издатель знает: для того чтобы получился бестселлер, вовсе не обязательно хорошо писать. Писать плохо, конечно, тоже не обязательно: некоторые бестселлеры действительно написаны ужасно, другие же — вполне прилично. Изящество стиля и оригинальность мысли здесь совершенно ни при чем. Главное, чтобы книга заинтересовала широкий круг читателей, а не только сторонников искусства для искусства. Среди последних книги Видиа продавались неплохо, но он нашел свой путь и к широкой публике — ведь в определенный момент читатели всегда чувствуют, что
Обычно Видиа был недоволен публикацией, каждый раз его охватывало отчаяние, а иногда и злоба. Однажды он обрушился на меня, как ураган, заявив, что только что был в магазине «Фойлс» и не нашел там ни одного экземпляра своей последней книги, опубликованной две недели назад. <…> Мы пошли в магазин — и увидели две ровные стопки по шесть книг в каждой с надписью «Новинка». <…>
В 1975 году мы работали над «Партизанами» — его тринадцатой книгой и восьмым романом. <… > В ней описывался остров, похожий на Тринидад, пребывающий в полном упадке. В основу главной сюжетной линии были положены подлинные события: убийство англичанки Гэйл Бенсон, проживавшей под именем Хале Кимга. Убийцей был житель Тринидада, известный как Майкл X. и основавший на острове своего рода коммуну. Гейл на Тринидад привез любовник, афроамериканец по имени Хаким Джамаль. < …> Со всеми троими я была знакома: с Джамалем и Гейл довольно близко, а с Майклом только поверхностно.
Характеры же, которыми Видиа наделил своих героев, отражали его собственный взгляд на постколониальную историю Тринидада. Это были вовсе не портреты моих знакомых — Видиа их не знал. Однако сама описанная ситуация настолько напоминала реальные события, что порой мне так и хотелось возразить: «Это же неправда!» <…>
Пришло время поговорить об одной из двух моих редакторских ошибок (о другой я хотела бы вовсе умолчать). Как сотрудник издательства я прекрасно понимала: Видиа — один из самых ценных для нас авторов. И даже когда он писал не просто плохие, а из рук вон плохие книги, мы все равно их публиковали, надеясь, что скоро он вновь будет в форме. Поэтому мне оставалось только восклицать «Великолепно!» и делать это как можно убедительнее.
Вместо этого я бормотала: «Господи, что же я ему скажу?» Я ведь никогда ему не лгала, думала я, совершенно упуская из виду, что прежде в этом не было необходимости. «Если я сейчас ему солгу, как же он потом мне поверит, когда я буду его хвалить?» Теперь ответ очевиден: если бы я солгала уверенно, он бы никогда не догадался. Тогда эта идея мне в голову не пришла. После нескольких часов внутренних терзаний я убедила себя сказать правду — «во имя нашей дружбы».
Пользы это никому не принесло. Начинающий автор может исправить некоторые ошибки, если ему на них укажут, но, когда такой опытный мастер, как Видиа, создает совершенно неубедительные характеры, у него творческий кризис, и здесь уже ничем не поможешь. Так бывало с Диккенсом, когда он создавал женские образы, переживала кризис и Джордж Элиот, когда писала «Дэниэл Деронда». Сама я насквозь видела тех, кто указывает друзьям на ошибки: эти люди руководствуются весьма сомнительными соображениями. Но понять причины собственного поведения мне было не легче, чем увидеть каракатицу в облаке чернил.
Итак, я сказала Видиа, что думала. Для начала я перечислила все, что меня действительно восхищало в его книге, а потом добавила, что должна ему сказать (именно так —
Видиа смутился, потом поднялся и сказал: очень жаль, что они мне не понравились, потому что он вложил в них всю душу, здесь совершенно нечего менять и говорить не о чем. Я еще лепетала ему вслед, что книга все же прекрасная, а потом почувствовала облегчение — Видиа не рассердился, а только расстроился — и ощутила себя (всего на миг) слабой и глупой. И подумала: ну вот, свершилось.
На следующий день агент Видиа позвонил Андре и сказал, что вынужден забрать у нас «Партизан»: мы перестали верить в талант Видиа и теперь он нас покидает.
