мыслью с помощью латеранских определений достигнуть господства над всеми восточными Церквами. Как второй Диоскор (sic!), он вмешивался в восточные отношения, пользовался отчаянным положением Церквей (частью покоренных сарацинами и оторванных от союза с Византией), чтобы играть здесь роль первосвященника, и шел прямо вопреки интересам императора, быть может, даже заключив тайный договор с сарацинами. Но император Констанс встретил энергичным отпором папские происки. Мартин был арестован, привезен в Константинополь, подвергся здесь бесчестию, и наконец был сослан в Херсонес, где и умер. Широкие римские планы обратились в ничто. Но затем в Константинополе произошел такой переворот, который — сознается Гарнак — нелегко понять. Новый византийский император Константин Погонат неожиданно отказывается от монофелитства своих предшественников и становится ревностным сторонником диофелитского учения. Он завязывает сношения с папами, которые являлись охранителями этого последнего. Решено было собрать в Константинополе Вселенский собор. Папа Агафон присылает на собор легатов со своим посланием, в котором раскрывает те же мысли, какие находились в известном послании Льва I. С этих пор император старается всячески угождать папе. О самом соборе (680 г.) Гарнак делает следующие замечания: этот собор можно назвать собранием антиквариев и палеографов, ибо здесь было очень мало догматических рассуждений; обе споривших стороны — монофелиты и православные — представили на собор сборники различных актов прежних соборов и большие тома цитат из отцев Церкви — и этим способом каждая партия хотела доказать правоту своих воззрений. Очень характерно, замечает автор, что до времени чтения на соборе эти сборники и тома оставались запечатанными из опасения, что документы . могут быть тайно испорчены или заменены фальшивыми. Из этого хода соборных дел, по Гарнаку, открывается, что теперь богословие, при определении догмы, не считало нужным рассуждения, а довольствовались единственно выслушиванием авторитетов. Рядом с древнейшими соборными определениями последнюю, решающую дело инстанцию составила необозримая масса отеческих изречений (S. 39). На соборе, продолжает Гарнак, в сопровождении грубой лести в отношении к императору, наконец прочитано было вероизложение, касающееся вопроса о волях во Христе, — вероизложение это есть триумф папы над Византией, ибо оно было эхом послания папы Агафона, стоявшего за диофелитство в противоположность монофелитству Востока. Соборное послание к папе исполнено было глубокого уважения к этому иерарху. Мало этого: чего доныне еще никогда не было, монофелиты, осужденные собором, были отправлены в Рим — в полное распоряжение Агафона. На Западе определения собора были везде приняты; не то было на Востоке. На Востоке понимали, что диофелитство есть знак победы Рима над Востоком, а потому соборная доктрина была принята не вдруг. Последовала реакция против вторжения папских идей на Восток. Эта реакция началась Трулльским собором (692 г.), затем продолжалась во время иконоборческих споров и при патриархе Фотии. Итак, несомненно, замечает Гарнак, что на IV и VI Вселенских соборах Рим дал Востоку
Заканчивая историю споров о Св. Троице, автор, как мы видели прежде, заключил эту историю неожиданным заявлением, что отцом церковного учения о Св. Троице сделался не Афанасий и не кто другой, а
В рассматриваемом сочинении Гарнак ведет речь и об иконоборческих спорах, и о VII Вселенском соборе, но говорить об этом отделе труда немецкого ученого мы не намерены. Во–первых, потому, что этот отдел, видимо, не интересовал и самого автора, почему он вышел очень короток (S. 454–461). Во–вторых, суждения автора в этом случае не отличаются особенной оригинальностью: иконоборчество он считает варварством, а главный результат иконоборческих споров усматривает в том, что Церковь с этих пор лишилась на Востоке самостоятельности (S. 43, 454. Первое, конечно, справедливо, а второе показывает, что Гарнак мало знаком с последующей византийской историей).
* * *
Читатель, вероятно, настолько пригляделся к хитросплетениям и полетам фантазии немецкого ученого Гарнака, что перестал уже удивляться его оригинальничанью, склонен всего ожидать от него. Действительно, трудно встретить другого такого второго Гарнака. Редко церковной истории случается подвергаться таким сложным и болезненным операциям, каким он подвергает ее. Гарнак требует, чтобы все изучавшие церковную историю отказались от усвоенных ими и принятых наукой представлений и взглядов — в пользу совершенно новых теорий немецкого ученого. Притязание непомерное; для того чтобы согласиться с таким притязанием, нужна уверенность в основательности претензии новатора–историка, но можно ли находить основательность в его теориях, служащих исходным пунктом чрезмерной авторской притязательности? Вопрос решится путем разбора теорий Гарнака о ходе развития и результатах христологических споров древней Церкви.
Что представляют эти споры с точки зрения Гарнака? Их можно было бы назвать детской игрой в жмурки, если бы такое сравнение было позволительно, когда речь идет об истории; гораздо приличнее назвать их исполинским фехтованием, где фехтующими являются с одной стороны римские папы, с другой — византийские императоры, причем все прочие исторические лица являются чем–то разве Не многим больше зрителей или статистов. Нам кажется, что это последнее сравнение сразу же дает возможность установить ту точку зрения, с которой лучше всего видна развертывающаяся — по мнению Гарнака — историческая картина споров от IV по VIII в. на Востоке.
Прежде всего следует разобраться в общих представлениях Гарнака о главнейших христологиях изучаемого им времени. Немало путаницы вносит то обстоятельство, что автор отказался от более распространенных воззрений на христологические формы или типы, характеризующие богословские направления того времени. До сих пор очень многие изучающие церковную историю думали, что христологические представления до Халкидонского собора (когда был окончательно утвержден один из типов христологического учения), слагались в следующие формы: римскую, антиохийскую и александрийскую, причем первая форма не имела разновидностей, а две последние выделили из себя каждая по разновидности: антиохийская — несторианство, а александрийская — монофизитство. Существовала еще еретическая форма христологии: это аполлинаризм. Трудно определить, была ли аполлинарианская христология разновидностью александрийской или антиохийской. Вероятнее первое. По выделении этих разновидностей три главные формы, несмотря на некоторые оттенки, дали тот тип христологии, который определен Халкидонским собором. Все это совсем не так, по мнению Гарнака: римская форма не походила ни на одну из восточных; антиохийская форма христологии хотя и была похожа на римскую, но в то же время сильно отличалась от нее; александрийская форма нисколько не походила на римскую и антиохийскую. Монофизитство не есть отдельная ветвь александрийской христологии, а есть чистая александрийская форма; несторианство тоже не следует отличать от антиохийской формы (S. 343 и сл.). Относительно же аполлинарианской христологии трудно уловить действительный взгляд Гарнака: этот ученый то считает ее вполне сродной с александрийской христологической формой, то выделяет ее как что–то особенное. Указав на эти отступления Гарнака в воззрениях на христологические формы эпохи перед Халкидонским собором — по сравнению с другими воззрениями на тот же предмет, — мы, конечно, не имеем в виду и не станем путем анализа доказывать, прав ли Гарнак в своих воззрениях на вышеуказанные формы христологии. Разрешение подобного вопроса повело бы нас к сравнению христологических форм между собой, а это в свою очередь к разъяснению таких тонкостей, которые не способны привлечь общего внимания. Для нас достаточно будет показать: сумел ли Гарнак со своими представлениями о формах христологии объяснить движение и развитие христологических споров? На этот вопрос может быть один ответ — отрицательный. Со своими оригинальными взглядами на христологические формы означенного нами времени Гарнак чрезвычайно путается в объяснении исторических явлений; если одна часть фактов, хоть и с некоторым насилием, объясняется кое–как при помощи его взглядов, зато другая часть — и большая — не подходит под его теорию. Вообще как–то у него выходит, что не теории существуют для объяснения фактов, а факты для иллюстрирования теорий.
Посмотрим же, с какими серьезными затруднениями принужден бороться Гарнак, поставив себе целью объяснить ход христологических споров так, как он объясняет его.
