Споры об Апостольском символе

состоит из трех членов, как и эта формула. Деление же символа на 12 членов есть, очевидно, позднейшая искусственная операция, против которой говорит весь состав его. Распространение крещальной формулы получилось вследствие того, что имелось целью точнее определить все три члена этой формулы: Отец — Сын — Св. Дух».

Критика Гарнака «первого члена» Символа вполне благоприятна Для его достоинства. Он находит, что в словах «Верую в Бога, Отца, всемогущего» выражена мысль первоначального благовестия о Боге именно как Отце. По его суждению, эта древнехристианская мысль Потом утратилась в Церкви, и взамен ее стали говорить о Боге как Отце мира, т. е. Творце последнего. Чем чище выражена первохристианская истина о Первом лице в данном члене, тем совершеннее представляется Гарнаку этот член.

Второй член. — Начало этого члена Гарнак ставит так же высоко. Слова «Христос Иисус, Единородный Сын Божий, наш Господь» он называет простыми и сильными, заключающими евангельскую и апостольскую веру. Здесь употреблено, по мнению автора, два самых многозначительных предиката в отношении ко Христу: «Единородный Сын Божий и Господь». Из различных евангельских наименований Христа здесь избраны такие, которые заключают в себе все прочие евангельские наименования Его. Но вслед затем Гарнак входит в некоторые подробности относительно выражения «Единородный Сын», в которых он разъясняет, что очень рано в Церкви потерялся первоначальный смысл выражения, и с этим выражением стали соединять смысл неправильный. «Во времена после Никейского собора со словами «Единородный Сын , пишет Гарнак, начали соединять представление о предвременном, вечном Сыновстве Христа, и всякое другое понимание стали считать ересью. Нельзя указать, чтобы около середины II в. (т. е. во времена происхождения Символа) с выражением «Единородный Сын» соединялся сейчас указанный смысл; напротив, история показывает, что тогда не так понимали рассматриваемые слова (?). В эти времена, если употребляли по отношению ко Христу выражение «Сын» или говорили о Нем, что Он «рожден», то думали об историческом Христе и Его земном явлении; исторический Иисус Христос есть Сын. Впервые христианские апологеты и гностические теологи в своих спекуляциях придали разбираемым словам другой смысл и стали соединять с ними представление об отношении еще не явившегося в мир Христа к Отцу. Позднее с теми же словами старались соединять понятие о двоякой природе Христа, находя в них полное учение об этом предмете. Поэтому, — выводит заключение Гарнак, — кто отыскивает в древнеримском Символе учение о предвечном Сыновстве, тот дает ему совсем другой смысл, чем какой заключался в нем первоначально».

Затем Гарнак переходит к разбору остальных выражений, составляющих содержание второго члена. Приведя эти выражения, немецкий ученый замечает: все эти выражения в существе дела согласны с первоначальным евангельским благовестием, — согласны, но не вполне. «Если бы здесь находились только слова «Распятого при Понтии Пилате и погребенного, в третий день воскресшего из мертвых, сидящего одесную Отца, откуда Он придет судить живых и мертвых», то нельзя было бы усматривать никакого различия между Символом и первоевангельской проповедью. Но прибавка здесь слов «рожденного от Св. Духа и Марии Девы» указывает, что здесь мы имеем дело не с первоначальным евангельским благовестием; в пользу моего воззрения можно привести самые основательные исторические показания; ибо 1) таких слов нет во всех посланиях апостола Павла и вообще во всех посланиях Нового Завета; 2) их нельзя найти в Евангелии от Марка и с какой–либо уверенностью в Евангелии от Иоанна; 3) генеалогии Иисуса, находящиеся в Евангелиях от Матфея и Луки, ведут происхождение Его от Иосифа, а не от Марии; 4) все четыре Евангелия — два непосредственно, а два опосредованно — свидетельствуют, что первоначальная евангельская проповедь о Христе Иисусе начиналась Его крещением. — Это несомненный факт, что учение о рождении Христа от Св. Духа и Марии Девы уже в середине II в. и даже несколько раньше сделалось твердым звеном христианского Предания; но, с другой стороны, несомненно и то, что такое учение не находило никакого места в древнейшем благовестии. Это благовестие открывалось возвещением об Иисусе Христе, сыне Давидовом по плоти, Сыне Божием по Духу (ср.: Рим. 1, 3 и сл.), или же возвещением о крещении Христа Иоанном и сошествии Св. Духа на Него. Если же в Апостольском символе не встречается указания на его сыновство по Давиду, на крещение и нисшествие Св. Духа на Христа и если вместо всего этого внесено учение о рождении от Св. Духа и Марии, то это составляет новость По сравнению с древнейшим благовестием; а это, в свою очередь, доказывает, что Символ принадлежит не к самому древнему времени и наравне с Евангелиями от Матфея и Луки не составляет древнейшей ступени евангельской истории. Впоследствии, уже вскоре после времени появления нашего Символа, Церковь стала требовать, чтобы выражение «Дева» было понимаемо по отношению к Марии в смысле приснодевства».

Другим отступлением во втором члене от древнейшей евангельской проповеди Гарнак считает очень яркое указание на вознесение Христа. «В древнейшем благовестии не было такого учения. В первом Павловом послании к Коринфянам, в посланиях Климента, Игнатия и Поликарпа и в «Пастыре» Ерма вообще не упоминается о вознесении; нет указания на это же и в первых трех Евангелиях.

А если мы в настоящее время в этих Евангелиях читаем подобное известие, то это позднейшая прибавка, как доказывает история текста (?). В некоторых из древнейших свидетельств указание на воскресение Христа сливалось в одно с представлением о сидении Его одесную Бога, но безо всякого упоминания о вознесении; по посланию Варнавы, воскресение и вознесение совершились в один и тот же день; в Новом Завете только книга Деяний указывает, что между этими фактами протекло 40 дней; другие древние свидетельства дают нам еще иной промежуток и даже определяют его 18–ю месяцами. Из такого колебания, продолжавшегося долго, открывается, что древнейшее благовестие один и тот же факт (воскресение) описывало различными словами и что разделение (дифференцирование) одного факта на многие отдельные акты относится к позднейшему времени. Во всяком случае, указание на «воскресение Христа из мертвых требовало пополнения, ибо нужно было веровать не в одно Его восстание из мертвых, но и в то, что Он столь возвысился, что получил власть и господство на небе и земле. Последнее верование в древнейшем благовестии выражалось неодинаково: или представлением о Его вознесении, или же о Его сидении одесную Бога».

Третий член. — «Верую во Св. Духа». Кажется, что Дух Св., говорит Гарнак, понимался в Символе не в смысле лица (ипостаси), а в смысле силы или дара божественного. По крайней мере, так вообще понимали тогда Духа Святаго. Около середины II в., когда возник Символ, еще не веровали в Духа Св. как отдельное лицо. Подобное верование появилось много позже, даже в середине IV в. большая часть христиан не держалась этого верования (?). Поэтому, кто вносит в Символ, пишет Гарнак, учение о трех лицах Божества, тот объясняет его вопреки его первоначальному смыслу и перетолковывает его. Итак, Дух Св. понимается в Символе в качестве божественного дара. Обнаружением и выражением этого дара служат три блага, которые затем и исчисляются в Символе, это — «св. Церковь», «отпущение грехов» и «воскресение плоти». Но не все эти три блага входили в состав первохристианской проповеди, заявляет Гарнак. В самом деле, апостол Павел говорит: «Скажу вам, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления» (1 Кор. 15, 50); и в Евангелии от Иоанна написано: «Дух животворит, плоть не пользует нимало» (6, 63). Значит, если Символ понимает воскресение из мертвых и вечную жизнь в смысле воскресения плоти, то в этом случае послеапостольская Церковь переступила ту грань, которая отделяет эту Церковь от древнейшего благовестия. Правда, едва ли можно сомневаться в том, что некоторые из первохристиан учили о воскресении плоти, но это не было общим учением. Церковь тогда учила или о воскресении вообще, без дальнейших подробностей, или о вечной жизни. Учение же о «воскресении плоти» возникло в Церкви вследствие борьбы с гностицизмом. Значит, Церковь приняла это учение ввиду временной нужды; а если так, замечает Гарнак, то рассматриваемая формула не заслуживает защиты.

На последних страницах своей книжки Гарнак подвергает оценке те прибавки и распространения, которые стали принадлежностью новоримского Символа. Автор немного занимается этим делом, так же поступим и мы. Большую часть этих прибавок он считает несущественными стилистическими распространениями. С несколько большим вниманием он останавливается лишь на трех: «снисшедший во ад», «Кафолическая Церковь», «общение святых». Мы, со своей стороны, передадим его замечания лишь по поводу двух первых тезисов Символа. — «Снисшедший во ад». Это выражение, по мнению Гарнака, привнесено в Символы не раньше IV в. на Западе, на Востоке же оно не встречается ни в Никейском, ни в Константинопольском символе. Но самая мысль о снисшествии Христа во ад встречается у писателей как