— Считать это приказом? — усмехнулся Джек, едва скрывая раздражение.
— Держу пари, именно
— Не сказал бы.
Поднявшись со стула, Джек стал складывать грязные тарелки в стопку. Мать Милли поднесла руки к щекам, чтобы освободить ему доступ к ее тарелке. В тусклом, неверном свете свечей казалось, что она чем-то испугана.
— Тогда давайте сначала прикончим вино, — предложила Милли.
— Как угодно, — отозвался Джек.
— Прошу тебя, не раздражайся, — обронила Милли; глаза ее смотрели куда-то далеко, в только им ведомый край страданий и боли. Такое случалось часто, но никто, кроме мужа, ничего не замечал.
— Не с чего мне раздражаться, — бросил Джек, чувствуя, что раздражен не на шутку, и понес тарелки на кухню.
— Почему бы не поручить это прислуге? — крикнула ему вслед теща.
— У нас прислуги нет, — долетел до него голос Милли. — Изредка приходит девушка, помогает мне по хозяйству. Она из Венесуэлы, приехала учить английский.
— Все они так говорят, а потом тебя же и взрывают, — заметил ее отец.
Сквозь сервировочный люк в стене до Джека донесся общий смех. Он ополоснул тарелки и сунул их в посудомойку. Улицу уже окутал сумрак, но небо еще не почернело; сквозь свое отражение в оконном стекле Джек видел темные силуэты деревьев, раскачивающихся под сильными порывами ветра. Да, он глубоко, до боли любит Милли, но отдает себе отчет: подобно цементу, которому крепости придает песок, его любовь держится на жалости.
И еще на толике вины. Мать Милли, как обычно, вопреки всякой логике, инстинктивно и безжалостно попала в самую точку, на это она мастерица. Самое любимое свое произведение он действительно сочинил в Эстонии, шесть лет тому назад. Уже шесть лет! Концерт в «Куполе» обернулся полной катастрофой, запланированные
Первое исполнение его детища на публике поначалу сильно взволновало Джека. Посреди сцены стоял выгоревший шкаф для бумаг, из которого выплыл клуб дыма, слегка затруднивший игру гобоистов; балалаечники, сидевшие у задней стены, по-видимому, вызывали раздражение у самых почетных слушателей: своей бравурной игрой они заглушали расположившийся на сцене оркестр. Пьеса, разумеется, исполнялась в небольшом «Снейп-Молтингз», где места для слушателей расположены только в центре зала; там и сели Джек с Милли, ее родители, его родители и несколько близких друзей. Когда гобои и голоса солистов начали сливаться воедино с группой балалаек, Джек даже всплакнул, но постарался незаметно смахнуть слезы. В знак поддержки Милли одарила его ослепительной улыбкой.
В переднем ряду сидел Арво Пярт; длинный коричневый плащ делал его похожим на убогого французского сыщика. Приехал он только потому, что на следующий день должно было впервые прозвучать его собственное сочинение. Чуть нахохлясь и подавшись вперед, он отрешенно слушал; большой палец утонул в темной окладистой бороде, над длинными волосами сиял лысый череп. Угловатый, с острыми локтями, Пярт оказался неожиданно тощим; вдобавок он беспрестанно покусывал кончики длинных пальцев и вообще для ветхозаветного пророка вел себя слишком нервозно. Рядом сидела жена, огромные очки делали ее похожей на сову. Она часто давала интервью от имени мужа, и ее мнение занимало Джека больше, чем суждения самого Пярта. Когда дым обволок зал тонкой пеленой, и жена Пярта зашлась туберкулезным кашлем, Джек понял, что получит по заслугам. С помощью капельдинера чета Пяртов выскользнула из зала — судя по реакции слушателей, это событие заинтересовало их больше, чем звучавшая на сцене музыка. Милли сочувственно сжала Джеку руку, будто утешала горюющего на похоронах родственника.
Потом Джек вышел на поклоны, а когда аплодисменты стихли и в зале вспыхнул свет, присмотрелся к публике. Многие известные, увенчанные сединами слушатели перемигивались, там и сям тонкие губы кривились в насмешливой улыбочке, сопровождавшей признание в собственной стойкости и долготерпении, а окружающие едва удерживались от ответных усмешек.
Иначе говоря, они смеялись над его музыкой. Над ним. Если на то пошло, ему милее престарелая хромоногая дама, реплику которой он случайно услышал в баре:
— Типичная нынешняя дрянь. До Мессиана[32] ему как до небес. Но надо же быть в курсе, не так ли?
А Пярта и след простыл.
В тот раз родители Милли провели в Хэмпстеде целых две ночи.
На второй день к вечеру они поехали в Кенвуд, на концерт в дворцовом парке и, как обычно, взяли с собой большущую корзину с провизией, приторочив ее к багажнику «бентли». Уже десять лет Дюкрейны каждое лето непременно ездили в Кенвуд. Невзирая на уговоры, отец Милли упрямо вел старинный «бентли» в Лондон и ставил его на Уиллоу-роуд как можно ближе к дворцу-музею. К счастью, в эту пору большинство местных жителей уезжают на континент, в свои летние дома, так что возле дворца места для парковки сколько угодно. Тем не менее «бентли» вполне может привлечь пристальное внимание угонщиков, вандалов и, наконец, просто компании заурядных выпивох из ближнего паба. Эта угроза не давала Джеку покоя, хотя он сознавал, что тем самым лишь выдает свое плебейское происхождение; меж тем неколебимая уверенность Дюкрейнов в том, что фортуна неизменно на их стороне, всякий раз находила подтверждение. Никто пальцем не тронул «бентли», хотя о его прибытии непременно возвещал по-слоновьи трубный рев клаксона.
Концерты в Кенвудском парке проходили в праздничной обстановке: на лужайках у подножия дворца, похожего на огромный свадебный торт, толпились многочисленные любители музыки с запасами еды и напитков, а также с подушками для сидения на траве; вокруг стоял веселый гомон. Для тех, кто приезжал из южных районов и пригородов, к деревьям в темных, лесистых участках парка были прикреплены неоновые указатели. Поскольку Марджори еще не вполне оправилась после операции, семейство Дюкрейнов двигалось медленно. Их дом в Гемпшире временно оккупировала многочисленная группа киношников, снимавшая фильм по одному из романов Джейн Остин. Ричард Дюкрейн утверждал, что по «Мэнсфилд-Парку», но его жена возражала:
— Нет, по «Доводам рассудка». А тарарам какой подняли!..
— Но вы же их наверняка спросили, — засмеялся Джек.
— Они как на подбор все здоровенные, а сколько их — и не счесть; в результате полгруппы думает, что снимает кино по одной книге, а остальные уверены, что совсем по другой.
Один из неоновых указателей часто мигал, бросая на сумрачный парк и дорожку зловещие отблески. Кучки людей, обгонявшие Дюкрейнов и Джека, громко и весело переговаривались между собой. Кого только там не было: австралийцы, индийцы, американцы, японцы, немцы. Казалось, в парк съехался весь мир — точнее, мир зажиточных людей. Джек с Милли вдвоем несли стянутую кожаными ремнями корзину со снедью. Прочная тяжелая корзина много чего повидала на своем веку, начиная с Хартума, где дядя Милли служил еще во время войны. Когда Дюкрейны только начали ездить с этой тарой на кенвудские концерты, Марджори ходила по дорожке размашистым шагом здоровой крупной женщины.
— Ох, до чего же я медленно тащусь.
— Ты, мамочка, молодец. С этой корзиной нам тоже не по силам идти быстрее. Такое впечатление, что она тяжелеет с каждым шагом.
— Старость куда хуже, чем люди могут себе представить.
— Руководитель киногруппы, или продюсер, или как там он называется, словом, он мне сказал, по какому роману, — вступил в разговор отец Милли.
— Узнаем, когда по ящику покажут, — с плохо скрытым раздражением буркнула Марджори. — Крапива тут растет? В прошлый раз я ого как обстрекалась.
