— Как у кого?
Босх улыбнулся.
— Да так, не важно. Забудь о легких, Мэдди. Если ты говоришь мне, что не куришь, я тебе верю. Но я звоню не за этим. Та татуировка на лодыжках, ты смогла прочесть иероглифы?
— Да! Фу какая гадость! В моем телефоне ноги какого-то мертвеца!
— Ладно, ты можешь удалить их, как только скажешь мне, что означают эти символы. Вас же учат в школе читать.
— Я не собираюсь их удалять. Я собираюсь показать их друзьям. Они подумают, что это круто.
— Нет, не делай этого. Понимаешь, речь идет о проводимом мною расследовании. Никто больше не должен видеть данные снимки. Я послал их тебе, надеясь на то, что ты сможешь мне быстро расшифровать их.
— Ты хочешь сказать, что во всем полицейском управлении Лос-Анджелеса нет ни одного человека, способного это перевести? Тебе приходится звонить дочери в Гонконг ради такого пустяка?
— В настоящий момент примерно так оно и есть. Но работа есть работа. Так ты знаешь, что означают эти символы, или нет?
— Да, знаю, папа. Это было легко.
— Ну так как же их следует понимать?
— Это что-то вроде предсказания судьбы. На левой ноге иероглифы «фу» и «каи», то есть «удача» и «деньги». А на правой — «аи» и «ци», что означает «любовь» и «семья».
Босх поразмыслил над этим. Ему подумалось, что эти символы имели важное значение для Джона Ли. Он хотел, чтобы они были с ним повсюду.
Потом он вспомнил, что символы располагались у Ли на каждом ахилловом сухожилии. Быть может, он поместил туда татуировку намеренно, сознавая, что эти его упования на вечные ценности делали его уязвимым. Но они же являлись его ахиллесовой пятой.
— Алло, папа?
— Да, я здесь. Я просто задумался.
— Ну что, я тебе помогла? Я раскрыла твое дело?
Босх только улыбнулся, но тут же сообразил, что она не может этого видеть.
— Не совсем, но мне это поможет.
— Ладно. С тебя причитается.
Босх кивнул.
— Ты, я смотрю, чертовски смышленый ребенок. Сколько тебе там сейчас? Тринадцать, пошел двадцатый?
— Ну папа, пожалуйста!..
— Что ж, видно, твоя мама все делает правильно.
— Я бы так не сказала.
— Эй, послушай, не годится так говорить о ней.
— Пап, тебе не приходится с ней жить в отличие от меня. И это не такое уж счастье. Я, кажется, просветила тебя на сей счет, когда была в Лос-Анджелесе.
— Она все еще с кем-то встречается?
— Да, и я ее больше не интересую.
— Это неправда, Мэдди. Просто она слишком долго была одна.
«И я тоже», — подумал Босх.
— Папа, не заступайся за нее. Я ей только мешаю. Но когда я говорю, что хочу жить с тобой, она возмущается.
— Ты должна быть с мамой. Она тебя вырастила. Послушай, через месяц я приеду на недельку. Тогда мы поговорим обо всем этом. Вместе с мамой.
— Как скажешь. Ну, мне пора. Я уже у школы.
— Ну давай. Передай от меня привет девочке по имени Хи-хи.
— Смешной ты, папа. Только не посылай мне больше никакой расчлененки, ладно?
— Ладно. В следующий раз это будет просто печень. Или селезенка. Последняя, кстати, отлично получается на фотках.
— Па-а-а-а-па!
Босх захлопнул телефон, отпуская ее в свободный полет. Он перебирал в памяти сказанное в разговоре. Уже давно те недели и месяцы, что проходили между его очередными встречами с Мэдди, казались ему все более долгими и труднопереносимыми. По мере того как дочь взрослела, становилась все более самостоятельной, развитой и интересной в общении, он привязывался к ней все больше и постоянно скучал по ней. Лишь недавно, в июле, Мэдди приезжала в Лос-Анджелес, впервые совершив самостоятельно долгий перелет через океан. Всего лишь подросток, но уже совершающий малую кругосветку, она была разумна не по годам. Гарри тогда взял отгулы на работе, и они отлично провели две недели в прогулках по городу. Для Босха это было удивительное время, тем более что в конце своего визита дочь впервые высказала пожелание остаться жить в Лос-Анджелесе. С ним.
У Босха хватило здравого смысла сообразить, что настроения эти возникли после двух недель непрерывного внимания с его стороны, ведь каждый день он начинал с вопроса о том, чем бы ей хотелось сегодня заняться. Это столь отличалось от повседневных забот и обязательств матери, воспитывавшей ее день за днем и одновременно зарабатывавшей им обеим на жизнь. И все же самым трудным для Босха в роли отца был день, когда он повез свою дочь в аэропорт и посадил на самолет до Гонконга. Он втайне надеялся, что она бросится к нему, но Мэдди, хотя явно и против своего желания, все же улетела. С тех самых пор Гарри ощущал в груди какую-то пустоту.
Теперь до его очередного отпуска и поездки в Гонконг оставалось больше месяца, и он знал, что это будет томительное ожидание.
— Гарри, что ты делаешь тут, под дверью?
Босх обернулся. В коридоре стоял его напарник Феррас, должно быть, вышедший в курилку.
— Я разговаривал с дочерью. Не хотел, чтобы мне мешали.
— Ну как она там?
— У нее все отлично. Жду тебя на рабочем месте.
Босх направился к двери, по дороге засовывая телефон в карман.
11
В тот день Босх добрался до дома только в восемь вечера. С собой он нес, помимо кейса, пакет из ближайшего кафе фастфуд.
— Дорогая, это я! — возвестил он о своем приходе, пытаясь разобраться со своей ручной кладью и связкой ключей.
Он улыбнулся сам себе и прошел в кухню. Поставив кейс на кухонную стойку, взял из холодильника бутылку пива и вышел на открытую веранду. По дороге Гарри включил CD-плейер и оставил раздвижную стеклянную дверь открытой. Он любил, когда звуки музыки смешивались с отдаленным шумом проходящей внизу, вдоль перевала Кауэнга-пасс, автострады.
Веранда выходила на северо-восток, и с нее открывался вид на раскинувшийся вдали район Юниверсал-Сити, кварталы Бербанка и далее — на горы Сан-Габриэль. Гарри поглощал свои гамбургеры, держа их над раскрытым пакетом, и смотрел, как под косыми лучами заходящего солнца меняются цвета горных склонов. Он слушал композицию Рона Картера «Семь шагов к небесам» из альбома «Дорогой Майлз». Это был один из самых известных джазовых басистов второй половины двадцатого века. Круг его партнеров по музыкальному бизнесу был чрезвычайно широк, и Босху не хватало воображения, чтобы представить, какие истории тот мог бы порассказать — ведь он участвовал в стольких музыкальных тусовках. Шла ли речь о его собственных композициях или чьих-либо еще, исполнение Картера всегда выделялось. Гарри был убежден: басист Картер не мог быть просто рядовым джаз-оркестрантом. Он всегда
