монитором, и, если его позвать в третий раз, он вздрагивает, но не оборачивается. Он придумывает замечательные вещи, которые мне абсолютно чужды, и получает за это сносные деньги, чтобы мама могла не работать и растить малыша Павлика. Павлик, разумеется, не его сын, Игорек появился в маминой жизни позже.
Отец Павлика сел в тюрьму, перестаравшись в первые годы нашего капитализма. Он попытался продать воздух, как делали многие в то время. Снял две комнаты в бывшем Доме пионеров, наделал туристических путевок в типографии, продал две очень удачно, а за третьей пришла жена помощника прокурора округа, просто как туристка — она хотела поехать в Голландию за луковицами тюльпанов. Отец Павлика не успел спрятаться, когда разразился скандал, и его посадили на четыре года. Почему-то он вышел гораздо раньше, но к моей маме даже не зашел.
Мама, в отличие от меня, к мужчинам всегда относилась крайне иронично. По-моему я больше переживала, что отчим так подло сбежал.
В трудную минуту мама взяла к себе квартиранта — Игорька. Он и прижился в нашей огромной квартире. Мне кажется, если спросить его, сколько моей маме лет, он точно не скажет, хотя брак они оформили официально. От моего папы, который давно умер, маме осталась прекрасная пятикомнатная квартира на Маяковской — с двумя кладовками, с комнатой, в которую ведет полукруглая лесенка — в ней раньше жила я, а теперь прячется от невиртуальной реальности Игорек.
О папе я мало что помню. Он был довольно известным писателем и журналистом. Его или не было дома, или он сидел в своей комнате и писал. Помню, что он был веселый и толстый. Он даже умер во время смеха. Смеялся, смеялся, схватился за сердце и умер. Это вспоминают все его друзья и знакомые, как только заходит разговор о папе. «Ладно, хоть Ленку и квартиру мне оставил, раз уж сам помер», — раньше часто говорила мама. А мне было очень обидно — ничего себе «хоть». Квартира наша — ее — просто роскошная. А я — вот так она меня и воспитывала, я всегда для нее была «ну хоть Ленка…».
Сейчас я к маме хожу редко, потому что, с тех пор, как лет семь назад у нее появился Игорек, она стала нервничать при виде меня. Говорить высоким голосом, слишком сильно краситься, выпрямлять и без того прямую спину бывшей актрисы (мама когда-то пела в оперетте) и без конца повторять, что она не стесняется своего возраста, совершенно не стесняется и может всем сказать, сколько лет ее дочери… Я обычно тороплюсь объяснить: «Мне уже двадцать девять, у меня маленькая дочь, просто я так плохо выгляжу». Хотя я точно знаю, что возраст — не в морщинках около глаз и рта, не в цвете кожи, а в глазах. Никто никогда не даст мне двадцать девять лет, внимательно посмотрев мне в глаза. Сто лет — даст или даже двести. Двести лет одиночества с Виноградовым Сашей. Мук, одиночества и моей бессмысленной и мучительной любви.
Я представляю, что сказала бы мама, если бы я попыталась рассказать ей про последние выходки Виноградова.
— Хочешь чокнуться — продолжай в том же духе! По нему плачет Кащенко, и он тебя с собой туда тянет! Пошли его в задницу, оформи официально алименты, слава богу, Варька записана на него. За хвост поймали тогда, ловкого твоего! И найди себе нормального человека, наконец! Или не ищи, а живи спокойно, ешь с аппетитом, и пусть смеется Варька! А не рыдает с тобой месяцами, когда твой ненаглядный любовник забывает, что кроме его вечно чешущихся причиндалов, у него есть дочь, в конце-то концов! — сказала бы моя мама и была бы абсолютно права.
Но разве не ты, мама, говорила мне когда-то, что любовь — самая большая ценность на земле? Моя мучительная любовь, придавливающая меня к этой земле, не дающая мне дышать, смеяться, видеть мир во всех его красках — это большая ценность, ее надо беречь, за нее надо бороться. Ведь моя любовь — это часть меня самой, я не могу ее оторвать от себя, как не могу добровольно отдать свою руку, ногу, даже ухо. А уж Саша Виноградов точно для меня значит больше, чем мое собственное ухо.
Глава 5
На следующий день после нашего странного разговора с Виноградовым меня весь день мутило. Я даже померила давление, и точно, — низкое, почти коллапс: восемьдесят на пятьдесят пять. Я пила крепкий сладкий чай, стояла в горячем душе, к вечеру стало вроде бы лучше, — вот если бы не мысли…
— Ты позвонила Милке?
— Нет еще… А ты где?
— Прошу тебя, не надо за мной следить. Неужели ты ничего не понимаешь? Ты только себе делаешь хуже.
— А ты не хочешь спросить, как Варя?
Я совершенно безнадежно попыталась попасть в то крошечное место в душе Виноградова, на котором написано: «Я — отец». Хотя моя мама считает, что у него нет не только такого места в душе, но и самой души.
«У него есть брюхо, есть гениталии и, к сожалению, мозги. Душа!.. Какая там душа…»
— Спрашиваю — отвечайте. Как. Варя. Общая дочь, хорошая девочка. Как она поживает?
— Варя нормально, Саша.
— Вот и славно. Звони Милке, потом мне.
Я понимала, что он задумал что-то странное, по меньшей мере. Но тем не менее нашла Милкин телефон. Поколебалась некоторое время. И позвонила. Милка была пьяна, но разговаривать могла.
— Ленуся! Ленка… — она заплакала.
— Милка, привет, ты как живешь? Что-то совсем не звонишь…
Я ощущала себя полной сволочью. Мне-то совсем не хотелось звонить ей. А зачем она понадобилась Виноградову — я не понимала. Но чувствовала, что это имеет какое-то отношение к нашим последним сложностям.
— Да как живу… Хреново! Романы, мужики… и ничего… Вот ты молодец, родила хотя бы… А я приду домой с работы, телевизор включу, есть не хочу — на работе наелась, напилась, рекламу посмотрю — и спать. Все бессмысленно…
— Мил… Тут вот мой… гм… Саша хочет пригласить тебя в ресторан.
— Меня? — Милка засмеялась. — А ты?
— Ну вроде со мной… Но я что-то не пойму…
— Да и не надо понимать! Что ты всё, Ленуся — понимать да понимать… Пошли! Поболтаем с тобой, в обстановочке…
— Ну да, действительно, может, он хочет, чтобы мы с тобой поболтали, я отвлеклась… А то я с работы уволилась… Сижу дома… И потом, он предлагал мне, чтобы я открыла свой журнал…
— Ой, Ленка… Возьми меня на работу… Хоть кем-нибудь, а?
Я пожалела, что сказала об этом. Вряд ли для этого он просил меня пригласить ее. Хотя он загадочный человек, мой Саша Виноградов…
Через два дня мы пошли втроем в итальянский ресторан. Ничего особенного там не было, Виноградов напился не больше обычного, Милка, видимо, тоже. Я, как почти не пью, так и не пила тогда, хотя Виноградов всячески пытался меня напоить. Это, пожалуй, было единственное, что чуть насторожило меня. Он прекрасно знал, что мне становится плохо от бокала сухого вина. У меня начинает кружиться голова, меня тошнит, а от двух бокалов я теряю равновесие и засыпаю до утра. Поэтому тем, кто этого не знает, он сам объясняет: «Лена — женщина оригинальная, водяру не пьет, а винищем брезгует».
— Лена! Пить надо много! — пьяным голосом говорил Виноградов, подливал мне красного вина и смотрел на меня злыми трезвыми глазами.
— Ой, я не зна-а-аю… — хихикала пьяненькая Милка и расстегивалась.
Она пришла в черной кружевной блузочке. Меня не оставляло ощущение, что я видела кофточку еще в институте — застегнутую по меньшей мере на тридцать крошечных черных перламутровых пуговок. Через три минуты Милка стала ее расстегивать. Наверно, это ее обычная штучка. Виноградов пару раз взглянул на ее ручки, теребящие очередную пуговку, со странной улыбкой.
