деятелей, партий, преклоняющих колена. Вот в эти счастливые дни мы и собрались. И пошла беседа про всякое. Всем собеседникам десять-одиннадцать лет, не больше. И стал один шкет рассказывать анекдот. А суть анекдота такова.
Приехали к Сталину гости Ф. Рузвельт и У. Черчилль. (Не стану обижать младого читателя объяснением, кто это такие.) А им какой-то халдей и говорит, что т. Сталин принять их не может, потому как спит он. Смутились гости, да делать нечего, издалека ехали, не вертаться ж. Погодили часок, обговорили заботы свои тяжкие да и приступили к халдею заново. А тот всё свое торочит: спят, пущать не могем. Рузвельт обратил внимание на свое инвалидное состояние, Черчилль пожалился, что у него сигары на исходе. Не помогло. И тогда кто-то из них предложил разбудить Сталина, а для того погромче спеть песню. Перебрал этот дуэт свой репертуар, пошептавшись и хихикая, да грянул во всю мочь: «Вставай, проклятьем заклейменный».
Пауза была не театральная, а короткая и наполненная нарастающей жутью. Мальцы малознающие, чьи первые годы были осенены всем ужасом войны, с вечно ищущим взглядом, чего бы съедобного стырить, от страха оторопели. А потом, не глядя друг на друга, почти бегом разошлись.
Валентина Гойденко
«Черный ворон» заберет
Самые ранние воспоминания мои связаны с первой встречей со смертью. Мне было годика три. Помню комнату, гроб на табуретках, рядом с ним люди, я сижу на краю лежанки русской печи, покачивая ножками у печурок, внизу ходит и мяукает кошка… И вдруг – прыжок кошки прямо мне на грудь, я опрокидываюсь вместе с ней на спину внутрь лежанки. Ужас! Истерика!
Как мне, уже взрослой, рассказала моя бабушка, в гробу лежала мамина близкая подруга, кошка искала ее по комнате и не находила, увидела меня и от радости прыгнула (мы с тетей Зоей часто играли с ее любимой кошкой). С тех пор детский страх этот преследует меня всю жизнь: боюсь гробов, и к кошкам у меня нет умиления.
Хорошо помню я и как через три дня после моего дня рождения на здании детского сада был укреплен красный флаг с черной лентой. Взрослые плакали и говорили: «Как теперь жить?»
Светлана Беленкова
Семья глухих в дороге
На вокзале должна была собраться группа эвакуируемых глухих. Народу было невероятно много, и было непросто найти своих. К платформе подошел товарный поезд. И тут объявили воздушную тревогу. В создавшейся панике и с испугу я не сумела объяснить родителям, что нужно бежать в бомбоубежище, еще мне самой непонятное! Мы успели только прижаться к стене вокзального здания, когда немецкий самолет низко-низко пролетел над вокзалом, сделал вираж и улетел. Тут мы и обнаружили, что с нами нет Лени. Отец побежал его разыскивать. Оказалось, что толпа увлекла его в бомбоубежище, и Леня там отсиделся до отбоя.
С облегчением вздохнули мы, когда наконец все вместе вошли в вагон. Там уже расположились на нарах люди, все почти знакомые друг с другом. Это были в основном молодые женщины, девушки, организованные к эвакуации председателем городского общества глухих Пскова товарищем Ковалевой (именно так ее и называли). Возможно, они были с какого-нибудь завода или фабрики.
Мы покидали город, в котором уже горели многие дома или кварталы. Чем дальше мы отъезжали, тем более странными казались мне огромные костры, полыхавшие средь бела дня. Я с удивлением смотрела на это необычайное, даже завораживающее зрелище. Никакого страха я не испытывала и не понимала, отчего некоторые плачут.
Эшелон шел медленно. Жарко, душно. Я стояла у открытой двери рядом с женщиной, у которой в руках был бинокль. Она время от времени спрашивала меня: «Не слышно ли шума самолета?!» – «Нет, не слышно», – отвечала я. А она снова и снова прикладывала бинокль к глазам и с беспокойством вглядывалась в чистое голубое небо. К счастью, бомбежек не было, и мы благополучно двигались в сторону от линии фронта.
На остановках нас, беженцев, иногда кормили в столовых или выдавали буханку хлеба. Мы ее съедали до следующей остановки. Не у всех были деньги при себе. Выдавали специальные талоны на питание.
Когда поезд стоял долго, люди выходили, бродили по путям между поездами. Поездов иной раз было много. И вот произошел первый печальный случай. Завидев тронувшийся состав и приняв его за свой, несколько глухих из нашего вагона попали на другой поезд и уехали в неизвестном направлении. Да ведь и мы сами не знали, куда нас везут.
В пути мы находились уже не одни сутки. Поезд сделал очередную остановку и долго не трогался с места. Стоял знойный полдень. Из нашего вагона проворно выскочили две молоденькие девушки в маечках и легких юбочках, совсем босиком. Они побежали к железнодорожной колонке и радостно стали плескаться возле нее. Они так увлеклись этим занятием, что не увидели, как поезд стал медленно отходить. Наш вагон был последним. Им кричали, махали руками – всё напрасно. Поезд удалялся, оставив позади изо всех сил бегущие две фигурки. Девушки отстали от поезда – без вещей, без документов, без всего…
Опять дорога, дорога. Ни дождя, ни облачка. Жара нас донимала. Не помню, как мама стирала или меняла пеленки. Не помню, чтобы ребенок капризничал, кричал. Запомнилась мама, всё время державшая его на руках.
На одной из остановок представилась нам всем возможность помыться. Вероятно, об этом сообщили по репродуктору или как-то еще. Одним словом, многие стали выходить и куда-то направляться. Отец и несколько глухих тоже пошли узнать, в чем дело. Вернулся отец с вестью: «Есть баня!» – и забрал меня и Леню с собой. Мама с малышом оставалась в вагоне. То, что отец назвал баней, на самом деле представляло наскоро сооруженный помывочный пункт (санпропускник). Под открытым небом матерчатые перегородки отделяли мужское отделение от женского. Отец спешил нас вымыть, откуда-то таскал таз с горячей водой, намыливал по очереди то меня, то Леню. И вдруг совсем неожиданно он заметался, схватил простыню и едва замотавшись, ринулся к выходу. Нас он крепко держал за руки. Было непонятно, зачем мы бежим? Совсем голенькие. Что случилось? На улице отец стал кричать дико, нечеловечески, как могут, наверное, кричать глухие. Вот когда я по-настоящему испугалась. Люди пытались остановить отца. А поняв, что он глухой, кричали ему в ухо, объясняли как могли, «на руках», что поезд не отъезжает совсем, он вернется, только на другой путь. Тут и я как могла стала ему показывать руками: «Поезд не ушел. Он вернется». Отец понял, и мы вернулись в баню и закончили так нелепо прерванное мытье.
Благополучно возвратились мы в свой вагон. Родители и окружавшие нас люди, бурно жестикулируя, стали обсуждать происшествие. Отец рассказал, как страшно испугался потерять маму с ребенком, а она тоже, в свою очередь, не могла понять, почему отъезжает одна в пустом вагоне. И тот же страх – мы растерялись.
Будучи уже взрослой, я расспросила маму: «Каким же это шестым чувством отец понял, что поезд тронулся, что он отъезжает?» Оказалось, кто-то из наших при эвакуации прихватил с собой велосипед и водрузил его на крышу. Уж как ему удалось закрепить его там? Вот этот велосипед на крыше и был тем ориентиром, который выделял наш товарный состав среди других похожих, и отец увидел его поверх ширмы в бане. Он увидел удаляющийся велосипед, значит, состав тронулся. Этим и объяснилась его молниеносная реакция – «Поезд уходит!»
Наконец мы прибыли в Казань…
Елена Волленвебер
Пол-улицы в подарок
Год 1948. Мой отец, шестилетний пацан, жил со своей матерью где придется. Современная аббревиатура
Деда моего отца по материнской линии забрали в 1937 году, после чего его уже никто не видел. Был он
