– Можно попробовать... У тебя все?
– Все, товарищ полковник.
– Конец связи...
Телефонный звонок не дал мне закончить работу. Опять Анжелина. Как ей не терпится меня посадить... Но я попытаюсь ей такую возможность не предоставить...
– Стас... – голос прозвучал требовательно, словно это жена мужа желает отчитать.
– Слушаю... – а мой голос предельно скорбен. Я не только перед зеркалом тренируюсь, я еще иногда с магнитофоном работаю и учусь произносить фразы с соответствующей интонацией. Чтобы впечатляло...
– Ты скоро появишься?
– Думаю, через час дела закончу...
– Мне отъехать по делам надо... Через час у себя буду...
– Я предварительно позвоню. Не переживай...
– Ничего себе, не переживай... Так меня обчистить, и не переживай... Я ни о чем другом думать не могу...
– Тогда не давай ни копейки... Это твое право... Мне это безразлично... – я сказал довольно холодно.
– Нет-нет... – сразу забеспокоилась она. – Приезжай...
– Не раньше чем через час... – я позволил себя уговорить.
2. ВОЛК
Судьба нас всех куда-то разбросала, как пушинки одуванчика по ветру. И не найдешь никого, даже если захочешь встретиться, да и желания, видимо, никто не испытывает. Вместе лучше вспоминать приятное, а неприятное само вспомнится. Не найдешь, да и не надо... Только мы с Онуфрием вместе, да капитан Петров последние несколько лет рядом был. Теперь вот нет Петрова, мы вдвоем остались... Правда, подполковник Угаров откуда-то объявился. Вместо Петрова... Но замена эта явно неравноценная, поскольку Угаров авторитетом у солдат никогда не пользовался. А интересно, что сейчас стало с нашим третьим офицером отряда – с капитаном Дмитриенко? Когда нас обменяли, его чечены оставили у себя. Слышал я, поговаривали, что капитана обменяли потом, отдельно от всех, потому что чечены долго еще продолжали его допрашивать, считая офицером ФСБ, у которого есть среди мирных чеченцев своя агентура, и он якобы именно для встречи с агентурой и прибыл с отрядом в чеченские тылы. У меня у самого на допросах несколько раз спрашивали, что с нами делал офицер ФСБ. Как-то мимоходом, словно бы это был проходной вопрос, который и не интересует никого. Наверное, и у других тоже спрашивали. Но когда мы с Онуфрием из отпуска вернулись – единственные солдаты из всего отряда! – капитана Дмитриенко в бригаде уже не было. Может быть, комиссовали после госпиталя, может быть, в другую часть перевели. После плена подальше от боевых действий, чтобы нервную систему восстановить. Такое тоже случается...
Капитан Петров никогда о Дмитриенко не заговаривал, а нас с Онуфрием этот вопрос вообще не волновал ни тогда, ни потом. Это сейчас, после тетрадки Петрова стало интересно. Наверное, Дмитриенко тоже мешал бы Угарову по службе продвигаться... Не мог капитан не знать о том, как вел себя Угаров в плену. Дмитриенко с Петровым на равных общался, и они друг друга поддерживали. И об Угарове наверняка говорили.
И этого подполковник тоже опасается...
Капитан Петров вообще-то человек был беззлобный. Он всем и все готов был простить. Наверное, простил и Угарову его прегрешения. Только в нескольких словах что-то сказал... Хотя, может быть, в другом месте и другие слова имеются... Из-за такого пустяка подполковник Угаров не будет интересоваться мнением о лейтенанте Угарове. Тем более что это всего лишь только мнение одного человека. А известна истина – сколько людей, столько и мнений... Нет, обязательно должно быть что-то еще...
Я снова раскрыл тетрадь, сначала в первом попавшемся месте... Все, думал, перечитаю потом, на досуге, когда суета вокруг денег, и вокруг похорон, и вокруг поисков самой тетрадки прекратится... В спокойствии читается легче. Вслух буду читать своему отражению, и мыслями будем с ним делиться... Так у нас продуктивнее получается... Потом решил все же полистать и стал искать глазами фамилию Угарова...
Нашел...
...«Я всю ночь себя ощупывал, проверял, насколько сломаны ребра и не повредили ли они внутренние органы, что порой случается, и пытался привести в порядок дыхание... Кажется, все обошлось простыми переломами, без осложнений... Легко отделался...
Тот длинный беззубый урод со сплющенным носом, похоже, только и умеет, что бить тех, кто ответить не может. Иначе ему нос бы не сплющили до такой степени. И сплющить наверняка было за что... Таких уродов, по моему соображению, вообще следует раз в день перед ужином бить по носу плашмя совковой лопатой. Просто на будущее, за грядущие прегрешения...
Меня двое под руки держали... Уже после очередного избиения хотели было к охране отвести, а сам я стоять не мог, ноги подгибались. И тогда этот длинный с разбегу через всю комнату ногой меня в грудь ударил. Дыхание перебило сразу, и можно было бы сказать, что я сознание потерял, если бы я до этого уже не был без сознания... Но не убил... Если бы он мне попался, я убил бы его точно таким же ударом... И даже без предварительного избиения, как было со мной...
В камеру меня не отнесли, а отволокли, держа под мышки... Ноги я переставлять не мог... Хорошо еще, что нас уже увезли из Алхазорово, где держали в зиндане во дворе одного из полевых командиров. Не всех, часть держали просто в сыром и холодном подвале, мало чем от зиндана отличающемся. Но тем, кого отправили в зиндан, спускаться приходилось по бревну с перекладинами, а не по лестнице. Избитому до полубессознательного состояния там спуститься было бы невозможно, возможно было бы только упасть и сломать то, что еще не сломано. Но там били боевики и охранники, тоже из боевиков, у этих практики и профессионализма не хватало. В бывших военных городках, где нас потом содержали – сначала в одном городке – в сараях, в другом – уже в камерах гауптвахты, – допрашивали и били профессиональные следователи, бывшие сотрудники милиции, прокуратуры, КГБ да и ФСБ Чечни. У этих опыт был большой и тренированность постоянная, многолетняя, еще с советских времен. Знают, куда бить и как, знают, как лучше держать пленника, чтобы под удобный удар подставить...
Такие меня и обрабатывали... Сегодня помнили, куда били вчера, и знали, куда будут бить завтра. От боли в груди по ночам спать никак не удавалось. Только под утро успокаивался. Это потому, что допрашивали меня всегда вечером. Целый день солдат допрашивали, а вечером меня. На закуску оставляли. Все уже вроде бы спросили, что спросить могли, и спрашивать сами устали, а все равно спрашивали, снова и снова одно и то же... И одно и то же в головы нам вдалбливали: «Зачем вы пришли сюда? Это наша земля...» Теперь уже допросы вылились не в цель добиться каких-то откровений, а в единственное желание – избить, словно бы эти люди проверяли, сколько может выдержать русский человек... Но русский человек терпелив...
Я долго держался, умело смягчая силу их ударов за счет напряжения мышц и подставляя наиболее защищенные, наименее опасные для травм места. Среди боевиков это было легче сделать, поскольку боевики в основе своей не были изощренными спецами. Среди следователей сначала тоже уклоняться удавалось, потом спецы меня раскусили и сами под меня подстроились. Конечно, удары даром все равно не проходили, и даже защищенные места начали болеть. Потом я и удары чувствовать перестал. И смягчать их уже не мог физически. Измученный организм потерял реакцию, и даже желание защититься ушло куда-то. Должно быть, я просто перешагнул естественный болевой порог. По опыту двух тяжелых ранений, полученных в Афгане, знаю, что болевой порог всегда преодолевается организмом незаметно, а за этим порогом боль уже становится настолько привычной, что не ощущаешь ее остроты. Разве что на какую-то долю секунды, вспышкой, и все...
И только этот допрос, когда мне ударом ноги сломали ребра, вернул боль... Острую и ноющую, мешающую спать... Как ни странно это звучит, но он вернул мне то, что я хотел. Я хотел вернуть себе боль в наказание, потому как лучше других знал, что я наказания достоин, и самому хотелось получением наказания снять с себя часть вины...
Вина моя была неоспоримой... Только я, и никто больше, несу ответственность за вверенных мне солдат. Только я... И ни на какие обстоятельства ссылаться я права не имею, ни на глупость того, кто послал нас сюда ради достижения каких-то собственных целей, ни на погоду... История «мальчика с козой» тоже на моей совести... Здесь двояко можно размышлять... Виноват я был бы и в том случае, и в этом, при любом исходе дела... Прикажи я застрелить эту женщину, совесть мучила бы меня всю оставшуюся жизнь. Если бы приказ выполнили солдаты, совесть мучила бы и за судьбу этих парнишек, которая сломалась бы на таком приказе... Перед ними, перед их родителями был бы виноват... Если бы приказ выполнили офицеры, тоже мучила бы совесть, потому что мой приказ выполнен... Такой приказ, по большому счету, да и по международному праву тоже, может отдать только военный преступник... А не отдать приказ? Разве не военное преступление – подставить подчиненных, которые доверили тебе свою жизнь и свободу?..
Не знаю... Ничего не знаю... Понимать перестал... И чем больше думаю, уже больше десяти лет постоянно и изо дня в день думаю, тем меньше понимаю... Но я сделал так, как только и мог сделать я, и иного результата уже нет и не будет... И за это тоже будет мучить меня совесть... Это моя ноша, это мое наказание, это моя боль, которую следует всегда с собой носить, в себе носить... И боль в грудной клетке тоже моя, заслуженная, и мне ее тоже носить... Даже когда ребра срастутся, боль останется... Внутренняя... Физическая и нравственная боль срастаются в одно... Но если в боли физической преодолеть болевой порог можно без проблем и он сам, не спросясь, преодолевается организмом, то в нравственных аспектах болевого порога не бывает. Бывает только время, которое боль притупляет, но она потом при любом удобном случае разгорается снова... Конечно, привыкаешь постепенно, с чем-то и как-то смиряешься... Но только привыкаешь эту боль носить, как вериги, а не избавляешься от нее... От такого избавиться невозможно, разве что вместе со смертью...
...На следующий допрос меня повели почему-то утром, когда я после ночных мучений еще и в себя не пришел... Может быть, повели, чтобы добить окончательно? Хорошо бы так... Оказалось, чечены очную ставку решили устроить. Мне и лейтенанту Угарову, которого всегда утром допрашивали. Его тоже разукрасили основательно – глаз не видно, и нос размазался по всему лицу одним синим пятном.
Нас даже на стулья посадили, что далеко не всегда делали. Чаще стоя избивали... С пола поднимали и избивали снова...
Допрос вел сам Абу Мовсаев. Он здесь был старшим, он всем командовал, он и спрашивал о том, что его больше всего интересовало. Но прежде, чем разговор начался, Мовсаеву позвонили. Телефон спутниковой, как я понял, связи состоял не просто из трубки, как сотовый телефон, а еще и из алюминиевого «дипломата» с аппаратурой. И от «дипломата» куда-то за окно тянулся провод – антенна... Мовсаев разговаривал на чеченском языке, которого я не знаю. Но все же разговаривал уважительно и на нас с Угаровым поглядывал. Из чего нетрудно было сделать вывод, что разговор нас касался. Положив трубку, Абу прокомментировал разговор одному из своих помощников. И я дважды уловил фамилию Удугова. Значит, главный пропагандист дудаевского правительства интересуется нашей судьбой. Еще бы, наверное, и приезд иностранных журналистов, и все остальное он организовывал. Это его прямая работа...
Мовсаев с мыслями после разговора собрался быстро. Повернулся к нам.
– Ну что, капитан... Говори...
– Я давно уже все сказал... – голос у меня изменился, я сам это почувствовал – слова произносились без обычной энергии и медленно, самому противно было себя слушать. Это от сломанной челюсти... – И тебе сказал, и твоим помощникам... Больше мне говорить нечего...
