распевает «О, Амхерст, храбрый Амхерст». Там, на улице Френсис Данлоп Колгейт Нельсон, она же Фризи, Завиток, дует из банки какой то дешевый солодовый напиток в компании с Шустером Фрейзером по прозвищу Туфля и Вивером Пулманом, который Костяшка. Все трое сидят, закатав грязные брюки и опустив ноги в фонтан. Лифчик у Фризи надет поверх блузки.
Одеваться, во что попало, говорит Инки, теперь это новая разновидность понятия «одеваться шикарно».
Дома Эвелин примеряет, наверное, дюжину мешков для мусора, зеленых и черных мешков для мусора, в каждый из которых можно впихать целую гору хлама, но в них она выглядит толстой. Чтобы выглядеть хорошо, она выбирает узкий белый пакет для кухонного мусора. В нем она выглядит почти элегантно. Облегающий наряд наподобие платьев с запахом от Дайен фон Фюрстенберг, с ярким, ярко оранжевым аксессуаром пояском из оплывшего электрического провода со штепсельной вилкой, болтающейся на конце.
В этом сезоне, говорит Инки, парики носят задом наперед. В моде разные туфли: на одной ноге – такая, на другой – другая. Берешь старое грязное одеяло, говорит она, вырезаешь в центре дырку для головы, надеваешь его, как пончо, – и ты готова для ночных развлекательных мероприятий на улице.
В тот вечер, когда они снимают номер в «Шератоне», Эвелин берет с собой три чемодана тряпья. На всякий случай. Пожелтевшие, вытянутые лифчики. Свитера со свалявшимся ворсом. У нее с собой целая банка косметической глины для лица – чтобы запачкать их еще больше. Они с мужем выбираются из отеля по черной лестнице: четырнадцать пролетов до двери, что открывается в переулок, – и вот, они на свободе. Они – никто. Два анонима. Не обремененные ответственностью ни за что.
Никто не смотрит на них, не просит у них денег, не пытается им что то продать.
Они шагают к мосту, они – невидимки. Надежно защищенные собственной бедностью.
Пакер немного прихрамывает: он надел правый ботинок на левую ногу, а левый – на правую, и ему неудобно. Эвелин открывает рот. И плюет на тротуар. Да, хорошая девочка, которую учили, что неприлично чесаться, где чешется, на людях, теперь плюется на улице. Пакер спотыкается, натыкается на нее, и она хватает его за руку. Он разворачивает ее к себе лицом, и они целуются – просто два влажных рта, и город вокруг исчезает.
В тот первый вечер на улице Инки приходит с потрескавшейся лакированной черной сумкой, в которой лежит что то очень вонючее. Такой запах бывает на море, в жаркий день при отливе. Запах, говорит Инки, это новый антисоциальный символ. В сумке – картонная коробка, в каких в «Chez Heloise» упаковывают еду навынос. В коробке – большой кусок рыбы размером с кулак
– Красный берикс четырехдневной давности, – говорит Инки. – Если что, просто помашешь сумочкой. Если хочешь, чтобы от тебя держались подальше, запах – лучший телохранитель.
Вонь – новый способ защитить свое личное пространство. Устрашение посредством запаха.
К любому запаху можно привыкнуть, говорит Инки, даже к самому противному.
Она говорит:
– Ведь ты же привыкла к «Eternitu» Кальвина Клейна?…
Инки с Эвелин отходят в сторонку, чтобы немного остыть от шумной вечеринки. Заворачивают за угол. Там, чуть дальше по улице, свита какой то красотки, обряженной в мини юбку, вываливается из лимузина. Худые, стройные люди с хедсетами, соединяющими рот и ухо. Каждый из них занят беседой с кем то другим, кто сейчас далеко далеко. Инки с Эвелин проходят мимо. Инки спотыкается, машет сумкой с протухшей рыбой, задевает ею рукава кожаных и меховых пальто. Телохранителей в темных костюмах. Личных секретарей в черной одежде от лучших модельных домов.
Свита сбивается в кучку, отходит подальше, все тихо стонут и закрывают носы и рты наманикюренными руками.
Инки, как ни в чем не бывало, идет вперед. Она говорит:
– Обожаю так делать.
Со всеми этими нуворишами, говорит Инки, пора менять правила. Она говорит:
– Бедность – теперь эта новая разновидность аристократии. Впереди – небольшая толпа из миллионеров от Интернета и арабских нефтяных шейхов. Стоят – курят у входа в художественную галерею. Инки говорит:
– Давай будем их доставать: просить денег… Это – их отдых от жизни Пакера и Маффи Хадсон, генерального директора текстильной корпорации и наследницы табачной империи. Бегство на все выходные в безопасную зону
Алкаш из «Global Airlines» – это, так на минуточку, Вебстер Баннерс, по прозвищу Скаут. Они с Инки и Маффи встречают на улице Скини (Сквалыгу) и Фризи. Потом к ним присоединяются Пакер и Боутер. Потом – Туфля и Костяшка. Они все пьяные, играют в шарады. В какой то момент Пакер выкрикивает:
– А тут есть кто нибудь, под мостом, кто стоил бы меньше сорока миллионов долларов?
И, конечно, в ответ – только грохот машин, проезжающих по мосту.
Чуть позже они гуляют, толкая перед собой магазинные тележки, по какой то промышленной зоне. Инки с Маффи идут впереди, с одной тележкой на двоих. Пакер и Скаут отстали. Инки говорит:
– Знаешь, раньше я думала, что хуже несчастной любви бывает только любовь счастливая… – Она говорит: – Я так безумно любила Скаута, еще со школы, но ты сама знаешь, как это бывает… сперва все волшебно, а потом начинаются сплошные разочарования.
На руках Инки и Маффи – перчатки без пальцев, чтобы было удобнее разбирать пустые жестянки. Инки говорит:
– Раньше я думала, что счастливый конец – это когда вовремя опускаешь занавес. Чтобы закончить в момент наивысшего счастья, потому что потом все опять будет плохо.
Эти люди, которые стремятся попасть в высшее общество, они постоянно переживают, что сделают что то не так – боятся взять не ту вилку, впадают в панику, когда за обедом приносят чаши для омовения пальцев, – но у бездомных гораздо больше поводов для беспокойства. Ботулизм. Обморожение. И надо все время следить, чтобы случайно не выдать себя. Отбеленными зубами. Дуновением «Шанель № 5».
Тебя может выдать любая мелочь.
Они превратились в «великосветских бомжей оборотней», как это называет Инки.
Она говорит:
– А теперь? Теперь я люблю Скаута. Люблю, как будто мы с ним не женаты. – Здесь, на улицах, они ощущают себя пионерами, начинающими новую жизнь в диком краю. Но вместо волков и медведей им следует опасаться, говорит Инки, пожимая плечами, наркодилеров и стрельбы из проезжающих мимо машин.
– И все равно, это – лучшее, что есть у меня в жизни, – говорит она, – хотя я понимаю, что вечно так продолжаться не может.
Новый календарь общественной жизни уже заполняется под завязку. Все эти мероприятия «на дне». Вечер вторника занят: она собирается рыться на свалке вместе с Малявкой и Гепардом. Потом Пакер со Скаутом планируют выйти на сбор алюминиевых банок. А после этого они всей толпой отправляются в бесплатную клинику, где какой нибудь молодой, темноглазый доктор с вампирским акцентом будет рассматривать их ноги. Пакер говорит, что алюминиевая банка – это крюгерранд улиц.
Стоя на эстакаде, где машины съезжают с шоссе. Инки говорит:
– Думай об этом как о Высокой концепции. Представь, что снимаешь авторский документальный фильм для какого нибудь телеканала.
На листе коричневого картона Инки пишет черным маркером: Мать одиночка. Десять детей. Рак груди.
– Если все сделаешь правильно, – говорит она, – люди сами дадут тебе денег…
Маффи пишет: Инвалид, ветеран войны во Вьетнаме. Умираю от голода. Хочу добраться домой.
И Инки говорит:
– То, что надо. – Она говорит: – Прямо «Холодная гора». Это их маленький городской лагерь. Место, где можно спрятаться у всех на виду.
Бомжей никто не замечает. Будь ты Джейн Фонда или Роберт Редфорд, но если ты бродишь по улицам средь бела дня с магазинной тележкой, одетый в три слоя грязных лохмотьев, и бормочешь себе под нос матерные слова, – тебя никто не заметит.
