она пыталась царапаться, он привязывал ее руки к спинке койки. Один раз она попыталась ударить его по голове тяжелым двойным подсвечником со стола, но он легко вырвал у нее это оружие, бросил ее, всю в слезах, себе на колени и нещадно отхлестал по голым ягодицам, лишив остатков достоинства и гордости и принудив молить о пощаде.
После этого она сделалась совсем кроткой. Когда у него возникало желание овладеть ею, она покорно подчинялась, оставаясь холодной как лед и только крепко жмурясь и стискивая зубы, чтобы не отвечать на его поцелуи. В этой неподвижности и заключалось ее противостояние. Всякий раз, когда он сползал с нее с проклятиями, она одерживала над ним хоть небольшую, но победу.
Ее сопротивление выражалось в отсутствии сопротивления. Доминик все реже наведывался в собственную каюту. Хмурясь, он проводил время в наблюдении за безоблачным небом; команда держалась от него как можно дальше, удрученно качая головами. Даже Дональд не имел права укорять его вслух и только бросал на своего хозяина выразительные взгляды. Бенсон что-то бормотал себе под нос и цитировал пространные отрывки из Библии. Черт с ней, думал Доминик. Холодная, бесчувственная девчонка, еще даже не женщина… Надо было спятить или напиться до бесчувствия, чтобы найти в ней что-то привлекательное и совершить такой промах!
Будь у него голова на плечах, он бы позволил ей и дальше продолжать маскарад с юнгой, заставил бы валиться с ног от усталости и отдыхать на койке в каюте у Бенсона, слушая на сон грядущий чтение Библии. Вот что послужило бы ей неплохим уроком!
Она оказалась первой женщиной, над которой он совершил насилие, и к тому же девственницей. И ведь как будто не сопротивлялась, чертова цыганка! А потом, когда он уже изгнал ее из памяти, опять влезла в его жизнь. В ту ночь, когда он поднял ее с палубы, она выглядела сущим пугалом огородным – мокрая, до смерти перепуганная! После он заставил ее вымыть голову, и волосы, пусть еще толком не отросшие, стали завиваться в колечки как раз по той моде, которой дружно начали следовать дамы во всей Европе. Она представляла собой немыслимое сочетание неповиновения и покорности, наивности и цинизма. Кто-то где-то успел дать ей образование – недаром она изъяснялась как настоящая леди! Это, несомненно, пригодится ей впоследствии, когда она окажется во Франции. Неопытной ее уже нельзя было назвать – он сам позаботился об этом; стоит ей приодеться – и она без труда найдет себе богатого любовника, а может, и не одного. Самые лучшие шлюхи – те, кто не позволяет себе чувств…
Нет, он окончательно выжил из ума: размышляет о ее судьбе после того, как он от нее отделается. Раньше он никогда не вспоминал о своих женщинах и после Лизетты пальцем не пошевелил, чтобы их завоевывать. Лживая красотка Лизетта, выдавшая и его, и его друзей проклятым британцам той давней ночью в Ирландии…
– Когда мы войдем в Нант, у меня гора свалится с плеч, – сказал Дональд Макгир длиннолицему Исааку Бенсону чуть слышно. – Капитан сам не свой с тех самых пор, как…
Ему не было нужды заканчивать фразу. Бенсон, думавший о том же, издал ворчание, означавшее согласие.
– Женщины! – презрительно бросил он, после чего, опомнившись, стал отдавать ненужные приказания, видя, что капитан направляется к ним с выражением лица, не предвещающим ничего хорошего.
– Наверняка потребует ужинать, – поспешно проговорил Дональд. – Мне пора, не то он еще больше осерчает.
Дверь каюты распахнулась. Мариса сидела в капитанском кресле и читала потрепанный томик Шекспира, оказавшийся у него во время одного из прежних плаваний. Она была так заворожена чтением, что почти не подняла головы. В голосе ее было больше оживления, чем когда-либо за последние дни.
– Вот не думала, что ты любишь читать! Знаешь, мне разрешали читать только религиозную литературу и книжки по географии, которую я ненавидела.
– Встань!
Она подняла глаза на его окрик, вздохнула и послушно встала, нехотя отложив книгу. Что с ним творится? Какой крутой у него нрав!
Она стояла в чем мать родила, соблазняя его зрелищем маленьких грудей с алыми сосками. Она давно не выходила на солнце, однако ее кожа оставалась золотистой, что он объяснял наследством мавров.
Она уже перестала стесняться перед ним своей наготы. Сейчас она смотрела на него как ни в чем не бывало, слегка удивившись его негодованию. Как она смеет?
– Ты выглядишь как шлюха, дожидающаяся своего первого клиента! – крикнул он. – Ради Бога, набрось что-нибудь или отправляйся в постель. Скоро явится Дональд с ужином, или ты решила соблазнить и его?
– А я думала, что именно этому ты меня и учишь – повадкам шлюхи. Или мне полагается весь день лежать на спине в ожидании твоего появления и быть готовой доставлять тебе удовольствие?
Эти слова стали для него холодным душем. Только когда она позволяла себе такие циничные речи, он вспоминал, какой наивной и невинной она была до тех пор, пока он не взялся ее вразумлять. Усмирив свой гнев, он подошел к столу и сделал ярче свет.
– Такие жертвы совершенно не обязательны, мадемуазель. Но извольте по крайней мере завернуться в простыню. Представьте себе, что это римская тога. Уверяю вас, скромность, даже застенчивость порой будят в мужчинах больше страсти, нежели щеголяние голышом.
О! Наконец-то ему удалось ее разозлить.
– С чего ты взял, что я хочу быть желанной? Если судить по тебе обо всех мужчинах, то это не имеет ровно никакого значения: ты думаешь только об удовлетворении собственного желания – не важно с кем, хоть с невинной жертвой.
Он задумчиво посмотрел на нее. Свет лампы, отражаясь в радужной оболочке его глаз, сделал их ненадолго такими же золотистыми, как у нее.
– Неужели я и впрямь такой себялюбец? Моя бедная маленькая жертва! Видишь ли, я привык пользоваться женщинами и выпроваживать их. Хочешь, чтобы я сделал для тебя исключение?
– Я от тебя ничего не хочу, кроме свободы!
Отвернувшись от него, Мариса небрежно сдернула с койки простыню, чтобы обернуться ею. О, как она его ненавидит! Что за новую изощренную пытку он придумал на этот раз? И это чистая правда: она мечтает
