естественно изобразила из себя шлюху? «Тебе бы только быть портовой проституткой, обслуживающей клиентов в дверях и за тюками грузов: быстро удовлетворить одного, потом второго, третьего». Он угрожающе рычал на нее, потом вдруг грубо и больно схватил за волосы и принялся целовать…
Казалось, по крайней мере ей, будто после этого разрушилась стена ненависти между ними — и не нужны были больше жестокие и оскорбительные слова и поступки, чтобы наказать и защититься. Может быть, таким образом, он хотел рассеять все ее подозрения и опасения, укротить и заставить верить ему? Но как же узнать ей это? Как же осмыслить все четко и беспристрастно, если она не научилась избавлять свой разум от нежеланных мыслей и образов?
«Покрути снова калейдоскоп, Алекса, просмотри все внимательнее. Что ты видишь?» Сколько же ей было, когда сэр Джон подарил эту игрушку, веселую и забавную? Так много разноцветных кусочков и узоров — она могла превратить их во что угодно.
«Соберись с мыслями! Что ты видишь?» Кусочки были голубого цвета, а узор — он и она, созданные друг для друга: они лежали, переплетаясь всеми изгибами своих тел. Ее голова покоилась на его руке, щека ощущала его дыхание. Им хорошо было вместе: легко и спокойно говорить, и так же хорошо лежать молча, тесно прижавшись друг к другу.
Неужели его слова были лишь сладкой ложью, когда он прошептал:
— Мне кажется, ни одна женщина не вызывала во мне такого сильного желания, как ты, Алекса. И никого не хотел я так, как хочу тебя.
А она глупо спросила:
— Даже больше, чем ты хотел свою… — и прикусила язык.
— Я никогда не испытывал влечения к своей жене как к женщине. Я брал ее с вожделением, да пьяному проще вытворять что угодно и с кем угодно. Разве не говорил я тебе об этом в Риме, когда рассказывал историю своей жизни? Что еще я пропустил?
— Прости меня. Я не имела права спрашивать тебя об этом да и не хотела. Ты всегда говоришь о ней с такой горечью. Будто ты… Будто ты ненавидел ее, хотя и чувствовал себя виноватым.
— Думаю, что именно из-за этого я ненавидел ее. За то, что чувствовал свою вину, за то, что ее похитили индейцы, и за все остальное, к чему бедная девочка не имела никакого отношения. Но больше всего я ненавидел ее — понимаешь ли ты это, черт тебя побери? — за то, что она не умерла тогда, когда должна была умереть, а выжила, Бог знает почему, пока я не убил ее.
Хотя у камина было жарко, Алекса поежилась. Мистер Микс с беспокойством посмотрел на нее: уж не лихорадка ли у нее? Как быстро покраснели ее щеки. Уж скорей бы хозяин, который знает наверняка, как обращаться с ней, выпроводил нудного деревенского сквайра. Может быть, спросить ее, чем он может помочь ей? Да не его это дело, знай свое место. А леди Трэйверс была настолько поглощена своими мыслями, все так же пристально глядела на огонь, что, казалось, не замечала ничего вокруг. Что же она увидела там, подумал клерк, продолжая прерванную работу. Молодая красивая женщина. Может быть, лицо мужчины?
А Алекса видела и воочию представляла до боли знакомое и самое близкое ей лицо: цвет его глаз, тяжелую челюсть, жесткий, упрямый изгиб его губ, особенно когда он ругался. Никогда в жизни не видела она такого грубого и жестокого лица. Она знала каждую его черточку и линию. Лицо безжалостного испанского конкистадора, чужака; он не вписывался в рамки лондонского света, где джентльменам надлежало следовать установленным нормам и правилам, соблюдать определенные условности. «Испанец», — в шутку назвал его однажды Чарльз. А сам он себя величал «калифорнийцем». Он и не отрицал, что он убийца, хотя она неоднократно безуспешно пыталась остановить его, не хотела слышать его разоблачительные откровения. Но он сильнее прижимал ее к себе, не обращая внимания на ее протесты и извинения, что она затронула и разворошила что-то потаенное и слишком личное.
— Перестань! В конце концов, это я первый заговорил о моей жене и могу удовлетворить твое тайное любопытство, моя Пандора. Тебе, конечно, хочется услышать конец этой трагедии?
— Николас, пожалуйста, не рассказывай. Не надо…
— Не надо, но я, наверное, должен.
Она вспомнила, что во время своего рассказа он обнимал ее за плечи, а она повернула голову так, что лицо ее и губы касались его руки. Она запомнила каждое слово, каждую фразу его рассказа, они словно отпечатались в ее мозгу.
— Говорил я тебе, когда это было? Да это и не важно, я сам не помню. Но после первого года безуспешных поисков и дознаний она была мертва для меня да и для окружающих. Ее семья заказывала мессы за упокой ее души, а имя ее было выгравировано на мраморе в семейном склепе. И как бы похоронив ее, все о ней забыли — весьма удобно для окружающих, а особенно для меня. Если бы не случайное стечение обстоятельств. В Мексике у нас родственники, и мы дали объявление, обещая вознаграждение за любую информацию. Разве можно было предположить, что кто-то отзовется на него через столько времени?
Алекса хорошо помнила этот его вздох и голос, ставший вдруг сразу вялым, безжизненным, лишенным интонаций и эмоций, чуть-чуть хрипловатый.
— Когда я увидел ее, — продолжал Николас свой рассказ, — я почувствовал облегчение и раздражение одновременно. Я поломал все свои планы, я охотился за химерами. Женщина, лежащая на грязном соломенном тюфяке, была несчастная, старая, усохшая карга. У нее были коротко подстриженные в стиле команчей волосы. Она умирала. Они не оставили ей никакой одежды, только грязное разорванное одеяло, едва прикрывающее… Она произнесла… мое имя. Она лишилась почти всех своих зубов да и всего остального тоже. Но она была жива, и она все еще была моей женой. И мы воссоединились в этом забытом Богом, заброшенном на краю земли месте. Старая горная хижина, три дня я добирался туда из грязного городишка. От нее исходило такое зловоние, что я не мог подойти к ней ближе, а уж тем более дотронуться до нее. Я посмотрел на нее и понял, что она старается сказать мне что-то своим шамкающим ртом. О, как жаль, что она не умерла до моего прихода! У меня не было никакого желания ни слушать ее рассказ, ни видеть ее предсмертные муки и страдания. Она все еще была жива, несмотря на оскорбления, унижения, бесчестье и все то, что ей пришлось перенести и вытерпеть. Она была жива, потому что боялась убить себя. Теперь же она наконец-то отомстила мне, так как в том, что случилось с нею, была и моя вина. Она умоляла меня сделать это за нее. Может быть, мне стоило уйти и оставить ее. Пусть бы умерла своей смертью! Или заплатить наемному убийце. Но вместо этого я напоил ее виски и, когда она заснула, выстрелил ей в висок.
«Как же мог он рассказывать об этом с таким хладнокровным спокойствием?» — только сейчас пришло на ум Алексе. Тогда же она оцепенела: его слова, как холодные камни, ударяли и падали рядом с ней. Она
