остановился, заставив ее пройти по сырой траве, которая наверняка погубит ее тонкие бальные туфельки и испортит подол платья. И здесь было совсем темно и не было даже тех редких фонарей, которые висели вдоль тропинок.
К этому моменту она уже изнемогала настолько, что могла бы упасть, если бы он не продолжал поддерживать ее под руку, так же как и когда вел по террасе, а затем через весь парк. Когда можно было не опасаться любопытствующих взоров, он обнял ее за талию. Но зачем он все это делает? Зачем притащил ее сюда, буквально на глазах у всех, если собирается жениться на Элен? Ведь такие вещи нельзя проделывать безнаказанно, да еще прямо под ее высокомерным носом! Если она разузнает об этом, то никогда не согласится выйти за него замуж!
Возможно, что именно поток этих беспорядочных мыслей, переполнявших ее мозг безответными вопросами, и оказался своеобразным препятствием на пути того безволия, которому она поддалась прежде.
Она, должно быть, прижалась к нему от слабости, чисто инстинктивно ища поддержки, чуть позднее с удивлением думала Алекса. Зачем бы еще она вцепилась в его плечи? Ее губы горели от той животной жестокости его поцелуев, которыми он впивался в них, а ее груди болели и трепетали — так бурно он стискивал их своими руками. И все это она ему позволила! Когда к ней вернулась способность трезво соображать, она сняла руки с его плеч и, сжав пальцы в кулаки, ударила его, прежде чем он успел поймать ее за запястья и завести их ей за спину; пытаясь притянуть к себе ее напрягшееся, сопротивляющееся тело и не обращая внимания на бешеные требования немедленно освободить ее, иначе она будет… она будет…
— Неужели у тебя действительно хватит мужества закричать, чтобы сюда сбежались все любопытные? — с интересом спросил он, прижимая ее еще плотнее, словно ему доставляла удовольствие ее беспомощная борьба в попытках освободиться. — А что ты им скажешь, интересно узнать? — И затем, словно для того, чтобы раздразнить ее еще больше, Николас наклонил голову и стал покрывать ее лицо легкими, насмешливыми поцелуями, несмотря на все ее усилия отвернуть лицо и отдернуть голову назад.
Алекса чувствовала, как его губы опаляют ее виски, лоб, щеки, уголки рта. В этих поцелуях была такая фальшивая нежность, особенно если учесть, что он продолжал плотно держать ее запястья и грубо стискивал их всякий раз, когда она пыталась вырваться; причем она чувствовала, что ему ничего не стоит сломать их. Почти всхлипывая от ярости и досады, она принудила себя к тому, чтобы не требовать, а умолять его отпустить ее на свободу.
— Не надо! Пожалуйста… Неужели того, что ты уже сделал, еще недостаточно? Ты, вероятно, и так уже погубил мою репутацию — ведь именно в этом и состояло твое намерение, когда ты силой притащил меня сюда? Теперь ты что, должен продолжать и дальше измываться надо мной, чтобы удовлетворить извращенные наклонности своей натуры? Ты всегда был жесток по отношению ко мне! Неужели тебе доставляет удовольствие мучить беззащитную женщину? Это одна из ваших характерных особенностей, которыми отличаетесь вы, виконт, и тот из Дэмеронов, чей титул вы надеетесь когда-нибудь унаследовать!
Алекса почувствовала, каким удивительно напряженным стало его тело — впрочем, это ей не столько помогло, сколько испугало, — а в конце своих сердитых речей могла бы поклясться, что услышала, как засвистело меж стиснутых зубов его яростное дыхание, прежде чем он начал говорить, и говорить таким неожиданно мягким тоном, что это лишь преисполнило ее дурными предчувствиями:
— Так ты думаешь, что Ньюбери и я очень похожи, не так ли? Я нахожу это очень любопытным… Довольно занятно, что ты знаешь так много и все еще так мало. Черт побери!
Последнее яростное восклицание заставило Алексу вздрогнуть, а в следующее мгновение она, споткнувшись, отступила назад, поскольку он отпустил ее так внезапно, что она бы наверняка упала, если бы не почувствовала за своей спиной дерево. Ей хотелось бежать, и она знала, что надо бежать, но он все еще стоял перед ней достаточно близко, так что она даже могла ощущать жар его тела. Усилием воли она принудила себя оставаться на месте, слушая то, что он говорил, едва сдерживая ненависть.
— Если бы ты имела хоть какое-то представление обо всех этих различных видах боли, оскорблениях и унижениях, которые могут быть причинены одним человеческим существом другому во имя того, что называется «удовольствием», то не думаю, что ты посмела бы упрекать меня своими лицемерными жалобами и притворным хныканьем за мою жестокость, как сделала это тогда, когда захотела задеть меня за живое. Я понимаю, что существуют некоторые женщины, которым по-настоящему нравится такое обращение. Но неужели тебе это тоже нужно, чтобы получить удовольствие? Может быть, мне следовало стегать тебя, вместо того чтобы целовать? Или применить хлыст, прежде чем я овладел тобой первый раз — девственной шлюхой! Кто бы этого ожидал? Если бы вы сохранили свою девственность подольше, то могли бы получить за нее ту непомерную цену, которую сами и назначили, милейшая леди Трэйверс! А если бы я нашел тебя после того, как ты убежала на следующее утро, то едва ли удержался бы, чтобы не избить, — и какое бы море удовольствия доставил тебе этим! В самом деле, теперь, когда ты сама подала мне эту мысль…
— Остановись! Я не хочу ничего больше слышать! — Алекса непроизвольно закрыла уши ладонями, чтоб только прервать звуки этого тягучего саркастического голоса и не воспринимать больше всех этих слов. Но, несмотря на это, она услышала его грубый, издевательский смех и то, что он сказал, отсмеявшись:
— Нет? Вот уж не думал, что леди, отданную в публичный дом, можно чем-то удивить или шокировать! Но возможно, ты набралась какого-то неприятного опыта с момента нашей последней встречи, не говоря, разумеется, об утрате мужа и обретении богатства?
— Нет! — произнесла Алекса. — Нет, я больше здесь не останусь, позволяя тебе терзать себя таким образом! — И с внезапным возбуждением, порожденным отчаянием, она метнулась, как загнанное в угол животное, и, неприятно удивив Николаса, нырнула под ветки дерева и бросилась бежать, не заботясь об окружающей темноте и не разбирая дороги.
— Алекса!
Сердитый звук его голоса, первый раз позвавшего ее по имени, заставил лишь подобрать юбки повыше и помчаться еще быстрее, продираясь через кустарники, которые рвали ее шелковые чулки, и больно ударяясь ногами о камни. Если бы только удалось убежать и от него, и от его угрозы, и от той муки, о которой он ей напоминает! В первый раз она поняла, что значит чувствовать себя не охотником, а добычей — когда теряешь голову от ужаса при мысли о том, что бежишь слишком медленно и преследователь уже настигает; когда боишься оглянуться назад, ощущая его за своей спиной.
Бежать, бежать, бежать! Это слово колотилось в ее мозгу в такт с биениями пульса в висках и молотящими ударами сердца. Она уже почти не сознавала, что делает, и двигалась чисто инстинктивно.
