— Милорд, подробный рассказ очень утомит вас и лишь подтвердит выдвинутые против меня обвинения. Я очень сожалею, что ударил брата Лоренса и стал причиной смерти Гриса, а также обо всех других поступках, которые я совершил, не вполне отдавая себе отчет в том, что делал.
— Ты говоришь как адвокат, мой мальчик. А то, что ты повинен в чьей-то смерти, вообще для меня новость. Кто такой этот несчастный Грис?
— Серый мерин, милорд.
— О! Ну да, конечно. Грис… В докладе сказано просто о лошади. Я помню Гриса. Ему, вероятно, было лет восемнадцать. Довольно старая кляча, надо сказать. Я уж было подумал, что ты говоришь об одном из бродяг, либо убитом в драке, либо умершем, дорвавшись до еды. Такое бывает. Я знал людей, которые после снятия осады умирали от переедания. Полагаю, что тебе это не приходило в голову.
— Нет, милорд.
Он немного помолчал, и я подумал: он стар, ум у него, возможно, несколько помутился, а воспоминание об осадах, наверное, увело его мысли в прошлое. Если он забыл о том, что просил меня рассказать всю мою историю, я смогу избежать затруднительного объяснения…
— Ну, а теперь, — вновь заговорил он, — рассказывай. Почему ты не хочешь мне обо всем рассказать?
В порыве откровенности я признался:
— Потому, милорд, что каждый раз, рассказывая, я ухудшаю дело: те, кто меня слушает, что-то преувеличивают, искажают, и…
— Не думаешь ли ты, что я тоже способен вывернуть наизнанку твой рассказ? — Его жесткий голос прозвучал угрожающе, и таким же был остановившийся на мне пронзительный взгляд.
По моей спине прошел холодок: я вспомнил, что человек, обвиняемый в убийстве, может рассчитывать на снисхождение служителей церкви и на благоприятный приговор, тогда как ересь — совсем другое дело. Теперь я понимал это очень хорошо и вполне прочувствовал на собственной шкуре…
— Отвечай, — потребовал настоятель.
— Совершенно бессознательно, милорд, мне хотелось чего-то большего, чем просто дать возможность нескольким умирающим с голоду людям поесть, но…
— Может быть, умудренный годами и опытом, я смогу судить об этом лучше, чем ты? Начинай же, расскажи мне все.
И я уже в четвертый, если не в пятый раз поведал обо всем, что произошло на дороге между Шатотуром и Горбалзом. Другие мои слушатели прерывали меня либо вопросами, либо замечаниями и злили меня, вызывая на резкости, Гиберт же слушал молча, ни на мгновение не отрывая глаз от моего лица, и, как ни странно, на этот раз некоторые части моего рассказа звучали — не могу подобрать другого слова — просто глупо.
— Так, — сказал он, когда я кончил свое повествование. — А теперь скажи честно: ты действительно считаешь, что совершил чудо?
Увидев перед собой капкан, я в отчаянии ответил:
— Милорд, я никогда не говорил…
— Разумеется, не говорил. Как ты подозрителен! Прости меня. Ты по-прежнему веришь, что произошло чудо?
— Тогда верил, — осторожно ответил я, — и некоторое время потом, фактически до сегодняшнего дня. Теперь я уже не так уверен в этом.
— Естественно. Легковерие слушателей, даже подкрашенное ужасом и суеверием, сильно возбуждает. Я не верю в твое чудо, но не верю и в то, что ты еретик, богохульник или поклоняешься дьяволу. Я думаю, что ты — добросердечный несмышленыш, живший слишком беспечно и внезапно столкнувшийся с проблемой страдания. Даже в твоем крайне опрометчивом высказывании брату Гаспару об аморальности монастырской собственности я вижу лишь то, о чем оно говорит, — юношескую неудовлетворенность состоянием общества, в котором происходят вещи, оскорбляющие твои чувства. — Он помедлил, давая осесть в моем сознании этим утешительным, хотя и достаточно пренебрежительным словам, и продолжил: — И я готов держать пари на мой завтрашний обед, что если бы отец Симплон и другие не дали тебе мудрый совет держать язык за зубами, ты вывалил бы мне все, что у тебя на уме. Ты захотел бы узнать, почему, если Бог милосерден, он допускает, чтобы люди умирали от голода, и почему такие люди, как брат Лоренс и мой помощник, прожившие всю жизнь в служении Господу, в критических обстоятельствах оказываются алчными, немилосердными и даже отчасти жестокими. Разве я не прав?
Он был глубоко прав… он свел все мои мрачные сомнения к двум настолько простым вопросам, что я смотрел на него в полном изумлении.
— Не смотри на меня как лунатик, — продолжал он. — Уж не думаешь ли ты, что первый задался такими, не имеющими ответов вопросами?
— На них… нет ответа?
— На них каждый день дают ответы самонадеянные глупцы, жонглирующие словами, как фокусники тарелками на ярмарках. Если бы у меня было достаточно времени, а моя память служила бы мне по- прежнему, я полностью пересказал бы тебе «Размышления о человеческих страданиях» святого Блэза, не говоря о дюжине других авторитетов. Но эти вопросы всегда остаются без ответа. Даже Христос не пытался их объяснить. Разумеется, он говорил, что ни один воробей не выпадет из гнезда без Божьего ведома — не без его старания, заметь, а без его ведома, но эта мысль, должно быть, мало утешала слепцов в Палестине, которым не удалось ослепить Вартимея, или сотни людей, которые, несомненно, легли спать голодными, когда пять тысяч других были накормлены на берегу озера, или тех отцов, чьи маленькие дочери оказались мертвыми, а не спали, или же всех тех вдов, которым не повезло жить в Наине и похоронить своих умерших сыновей. Христос никогда не спрашивал, почему люди голодают, болеют или теряют близких. В рамках своего внимания он облегчал человеческие страдания, с которыми сталкивался, другие же констатировал молча или просто не замечал. А за то, что сделал ты, я тебя хвалю.
— Но брат Лоренс…
— Господи, да брат Лоренс всего лишь голодный старик, который торопился домой и понимал, что ты не накормишь девятнадцать человек одним каплуном. В его годы ты тоже будешь понимать это, а также и то, что если бы Бог занимался всеми пустыми желудками, ему пришлось бы сделать так, чтобы на чертополохе росли фиги, или же переделать нас таким образом, чтобы мы стали считать вкусными и питательными дубовые листья. Факт остается фактом — он не сделал ничего подобного, и мы обязаны принять это без пустых размышлений, которые могут привести лишь к обвинению в неортодоксальности.
Его взгляд и голос смягчились, раскрывая в нем нечто, близкое к добросердечию. Мне следовало бы порадоваться этому и той терпимости, с которой он оценил мое поведение, но каждая его разумная и холодная фраза, казалось, все больше подавляла меня. Отец Симплон посадил меня на хлеб и воду, Дирк с удовольствием меня выпорол, брат Гаспар горячо оправдывал монастырские подати, действуя в конечном счете известным и испытанным способом и убеждая меня в том, что Бог добр, а я грешник, потому что хоть на секунду в этом усомнился. Гиберт же под маской мягкосердечия фактически давал понять, что Бог, в лучшем случае, — загадка и что я по глупости не понял этого. Это было подобно тому, как если бы врач, приглашенный лечить меня от какого-нибудь заболевания средней тяжести, не давал бы мне лекарств, а взамен обнажил собственную грудь и сказал: «Смотри, я болею тем же, но, как видишь, живу, значит, выживешь и ты».
— Ну, а теперь мы должны обсудить, — оживившись, снова заговорил Гиберт, — практическую сторону вопроса. Прежде чем мы этим займемся, налей-ка мне немного вина, да и себе тоже… Спасибо. Так вот что я тебе скажу. Я думаю, что оставаться здесь тебе совершенно неразумно. Брат Лоренс, несомненно, исполнит свой христианский долг и простит тебя за то, что ты его ударил, брат Гаспар когда-нибудь переживет утрату мерина и забудет твои революционные высказывания по поводу церковной собственности, но в общине таких размеров все, что бы ты ни делал и ни говорил, обязательно будет казаться в той или иной мере подозрительным. Ты согласен с этим? Я понимаю, ты многообещающий писец и каллиграф, и предлагаю тебе отправиться в Арсель, где тебя примут с распростертыми объятиями. За двадцать лет им так и не удалось воспитать собственного писца. Тебе там будет хорошо, И уж, разумеется, сбор монастырских податей будет касаться тебя меньше всего. Это беднейшее заведение в Бургундии, и
