правила этой игры как раз и призваны уравновешивать.
Марна: Игра была бы объявлена вне закона. Она была бы запрещена.
Джуди: На школу подали бы в суд, и ее пришлось бы закрыть.
Джон: «Вне закона» — Марна использовала совершенно точное слово. В традиционной культуре внутренние репрезентации, с которыми я согласую свое поведение, постоянно копируются и отражаются структурой культуры, в которой я живу. Но в нашей повседневной жизни это не так.
Джуди: Но как мы это делаем? Закон!
Джон: Законодательные маневры и право — зыбкое отражение и отдаленное эхо согласованной культуры. Культуры можно классифицировать по степени их согласованности, просто замечая, какие формы они используют для возвращения отклоняющегося поведения в рамки нормы. В согласованной культуре насмешка и презрение обычно решают большинство подобных проблем. Почему? Почему это работает там, но не работает здесь? Потому что если мы — члены согласованной культуры, то я знаю, что внутренние репрезентации других членов моего племени соответствуют моим репрезентациям, и культурные методы структурированы так, чтобы эти значения постоянно укреплялись. И я могу рассчитывать на них с такой же уверенностью, как и на то, что я — член этой культуры, этого племени. Поэтому достаточно насмешки, презрительного комментария, чтобы запустить у «нарушителя» определенные репрезентации, которые заставят его изменить поведение, вернуть его в пределы диапазона, приемлемого в нашей культуре. И чем больше в сдерживании отклоняющегося поведения участвуют насилие, полиция, армия и законодательная власть, тем больше это указывает на отсутствие внутренней культуры, дополненной внешними формами. Вот простое и точное средство измерения степени потери согласованности в социальной системе.
Женщина: В нашем обществе место насмешки и презрения над неприемлемым поведением занимают моральные оценки. Мы часто слышим, как люди говорят: «Дети жестоки». На самом деле дети делают в точности то, что и в вашем примере, и все же детям внушают, что «жестоким» быть плохо.
Джон: Вам преложат обратиться к адвокату. Мой адвокат может на законных основаниях побить вашего адвоката.
Мужчина: Можно спросить? В этой ритуальной детской игре дети сами учатся, из поколения в поколение, или этой игре их учат взрослые?
Джон: Нет, дети учатся сами. Они самостоятельно устанавливают правила. Ричард?
Ричард: Это — важное различие. Я вырос в большой итальянской семье, и у нас взаимодействие между отцом и матерью было очень жестко структурировано. Однако после ужина мы делали то, что меняло эту структуру — мы музицировали. Оказывалось, что Отец теперь стал таким же, как и мы. Один из нас мог играть на барабане, другой — на гармонике, третий — на гитаре, четвертый — на фортепиано. В это время я учился тому, чему не мог научиться больше нигде. Это позволяло мне взаимодействовать с родителями совершенно иначе, чем в других ситуациях. Они могли пустить петуха, сбиться с ритма, так же, как и я. И все это звучало просто замечательно. Когда музыка заканчивалась, вступал в силу другой набор ролей. «Все. Пора спать». Именно так. И ритуал, религиозный ритуал, казалось, устанавливал рамку архетипов, так что Отец ассоциировался с Богом, а Мать — с Пресвятой Девой католической веры.
Джон: Что трудно было себе представить. Я имею в виду, что мой отец, может и плотник, но я ведь точно знаю, что моя мать не девственница, не так ли? (Смех)
Джуди: Музыка была той структурой, в пределах которой кибернетика семьи могла на время меняться.
Ричард: Разница была огромна. Как день и ночь. Когда музыка заканчивалась, весь этот пузырь лопался, и нужно было возвращаться в совершенно другой мир.
Джуди: И у вас возникало другое описание.
